Судьба штрафника. «Война все спишет»? - Александр Уразов

Мне почему-то подумалось, что это была она, и я не ошибся. Тогда моя «клиентка» в смущении сказала:

— Вам мабудь хтось розказав и набрехав на мэнэ?

— Ну кто мне мог рассказать? Я вас вижу первый раз, вы меня — тоже. И ведь не я все это говорю — говорят карты. Я начал пересказывать с еще большими подробностями особенно яркие эпизоды, поскольку знал, что передо мной именно та, о которой шли сплетни. Я пересказывал, тыча пальцем в карты, о чем говорит то или иное сочетание.

— Ну, раз вы так всэ взналы, сказалы правду, то тоди видгадайте скилькы мени рокив?

Я перетасовал карты, посмотрел на нее, прикинул, что раз она вышла замуж перед самой войной примерно в 18 лет, — такая темпераментная женщина не будет тянуть с этим делом, — то ей сейчас должно быть 22 года. Я вытащил какую-то карту, сделал вид, что произвел какой-то расчет, и назвал цифру.

— Ваша правда — двадцать третий пишов. А скильки рокив моему чоловику?

Поженились они до войны, в нормальных условиях, а тогда женились, как правило, с разницей в два-три года. Значит, ему… Я вытянул карту и сказал:

— Двадцать четыре.

— Правда, двадцять пятый. А як вы довидалысь?

— Вот видите, я вытащил десятку, к ней добавляю четырнадцать. А у вас была восьмерка.

— Ну! Будь ласка, погадайтэ, як мэнэ зваты.

— Карты это сказать не могут, но я попробую, — и я принялся тасовать карты, думая: если и не узнаю — неважно, главное я уже угадал, теперь можно и ошибиться. Я ворошил в голове украинские женские имена и выдал:

— Леся!

Она со страхом смотрела на меня.

— Ачоловика?

— Иванко! — назвал я самое распространенное мужское имя.

— Щыро дякую! — И она почти выбежала из дому.

Вошла хозяйка и спросила:

— Що цэ вона як птыця вылетила?

— Да я сказал ей, что было, что есть и что будет.

Хозяйка хихикнула.

В тот же день муж Леси получил повестку из военкомата и в числе других ушел в райцентр, чтобы успеть к назначенному сроку. Леся провожала его дальше всех, громко причитая, а вернувшись, тут же приступила к выгонке самогона. На хмельной душок потянулись военные, и вечером там были уже все наши офицеры и старшина Кобылин. Он сдобрил ужин американской тушенкой и консервированной колбасой, у хозяйки нашлись соленые огурцы и грибы. Началась пьяная оргия на всю ночь, о которой потом рассказал мне Ваня Живайкин. Скоро в доме Леси не только ночами дым стоял коромыслом. Она втянула в свой круг веселых вдовушек и солдаток с расхожей моралью «война все спишет».

Обещанные за гадание самогон и сало Леся так и не принесла: то ли ей было некогда, то ли все сказанное мной осуществилось слишком быстро и точно, и ей было стыдно показать глаза? Я же, хотя женщина и жила почти по соседству, не решился зайти к ней потребовать должок — дух в ее избе был мне не по нраву. А на следующее утро хозяйка вновь подняла меня с постели:

— До вас прыйшлы, просять выйты.

Я оделся, думая, что Леся все же принесла обещанное. Может, уговориться с ней погадать еще раз, за другое вознаграждение? Но за дверью оказалась маленькая сухонькая старушка, которая, увидев меня, закланялась и залопотала. Она сказала, что ходит слух о моих удивительных способностях говорить всю правду, какая есть на картах, и она нижайше просит погадать ей. Это было уже слишком, тут не до шуток и флирта.

— Бабушка! Я гадаю только молодым. Вам я не могу погадать.

— Ну що ж… Воно, звичайно, молодым цикаво гадать, нэ то що мэни, — с печалью и обидой тихо проговорила старушка. — Тильки я хотила взнаты нэ за сэбе, а за сыночка: забралы його в армию в сорок першому, та як у воду канув. Хотелось бы взнаты, живый чы ни… — И она прижала конец платка, которым была повязана, к губам, а глаза заблестели слезами.

— Жив, бабушка, жив, не горюйте! Ждите, он придет! — Боль резанула по моему сердцу. На ее месте могла быть и моя мать, у которой на фронте трое сыновей. Знает ли она, где мы? Сейчас же надо написать письмо.

— Дякую, сынку, за гарни слова! Дай бог тоби здоровья и довголиття. А маты у тэбэ е?

— Есть, бабуся, есть!..

— Та тоби я нэ бабуся, а маты… Тоже мабуть ждэ твоя матуся?! — И она, вздыхая, ушла.

Я стоял и смотрел на дверь, думая: вот они, женщины! Одна гадает, когда ей гнать самогон и как избавиться от мужа, а другая льет слезы, желая хотя бы знать, что ее сын жив. Они разные и непонятные, они могут осчастливить мужчину и бросить его в пучину несчастий, могут поступать разумно и абсолютно вопреки логике и рассудку, подчиняясь лишь своим чувствам…

В этой приграничной с Польшей деревеньке мы прожили недолго. Замыслы вышестоящего командования мне неведомы, меньше чем через месяц мы вновь возвратились в Румынию. Нас погрузили в телячьи вагоны, и вновь застучали колеса под ногами, а в проеме дверей закружились темно-зеленые с золотистыми плешинами пологие Карпаты…

И вот мы уже идем через Яссы на Тыргу-Фрумос и дальше в Трансильванию. Бои идут где-то в северной части Югославии и на границе с Венгрией.

В пути нас неизменно поражала бедность большинства населения на фоне богатых помещичьих усадеб. Хозяева сбежали, но батраки исправно продолжали трудиться в их владениях.

В каждой усадьбе, как правило, были большие винные погреба, которые пополняли запас нашей водовозной бочки. На скотном дворе наши старшины выбирали в стаде бычка или свинью получше и тут же убивали из винтовки, перерезали горло. Батраки поначалу не давали скот, но, увидев бумажку с гербовой печатью, охотно помогали в выборе лучшего животного и разделке туши, зная, что им перепадут внутренности, ноги, голова и другие отходы.

При полуголодном существовании хозяйское добро они сохраняли в целости, боясь, что помещики, когда вернутся, взыщут за потерянное имущество многократно, и батраки превратятся в рабов.

Реквизировать скот на территории зарубежных стран разрешалось командованием в строго ограниченном нормами питания количестве. В отчетах мы отражали расход продуктов по нормам, однако на практике их не соблюдали, так как это невозможно было сделать. К примеру, тушу забитого быка за день целиком съесть не удавалось, а хранить мясо охлажденным или замороженным летом было негде — в то время о холодильном оборудовании даже не знали. Использовался лед, заготовленный зимой, но только в стационарных условиях, а в походах взять его было негде.

Поэтому справок, выдаваемых в штабе армии, не хватало, и старшины делали свои: под бумагу такой «справки», написанной от руки, подкладывали гербовой стороною пятак и терли тупым концом карандаша — получалось некое подобие гербовой печати. Какой безграмотный батрак разберется, что за печать и что написано в бумаге?

Помнится такой случай. На выезде из Тыргу-Фрумоса мы увидели сапожную мастерскую, хозяин которой то ли сбежал, то ли боялся показаться «красным». Старшина Кобылин потребовал от работавших сапожников все, что нужно для пары сапог: хромовую и подошвенную кожу, подметки и прочее. Сапожники сначала его не понимали, но когда наш солдат-молдаванин растолковал, что от них хотят, заволновались, рассказывая наперебой, что хозяин их за это накажет. Тогда Кобылин вытащил чистую бумажку с пятикопеечной печатью и написал, что взято то-то и то-то Иваном Ветровым, которого ищи свищи. Я выскочил из мастерской, чтобы не расхохотаться и не испортить «сделку». Сапожники аккуратно уложили все, вплоть до деревянных гвоздиков и вара для дратвы, и с видимым удовольствием отдали Кобылину, возможно, чтобы насолить своему хозяину.