Вельяминовы. За горизонт. Книга 4 - Нелли Шульман

с Дзержинским…  – по одежде Левиных Генрих понял, что семья не испытывает никаких трудностей со снабжением:

– Они словно сошли со страниц западных журналов, – Генрих замер, – откуда я знаю, может быть, они верноподданные советские граждане? Может быть, Эйтингон опять в фаворе и сидит на Лубянке…  – Генрих подумал, что Бергер может оказаться осведомителем МУРа:

– У них своя агентурная сеть, они не сообщают Комитету о сотрудниках. Он мог навещать квартиру Лопатиных с заданием…  – Генриха беспокоил фальшивый паспорт Павла:

– МУР не задействовал бы в операциях несовершеннолетнего. Это его личная инициатива, ему зачем-то надо было стать старше по документам…

Он не успел закрыть кран. Давешний фарцовщик, появившись за его спиной, неожиданно до отказа открутил воду. Горячая струя хлестала в эмалированную раковину. Генрих вдохнул обжигающий пар:

– Что такое, товарищ? Зачем вы…  – в его бок уперлось что-то острое. Презрительный голос Бергера сказал:

– Гусь свинье не товарищ, гражданин начальник…  – Генрих попытался отозваться:

– Павел, вы не понимаете. Я должен вам объяснить…  – Бергер зашел в туалет не один:

– У него тоже свита, – понял Генрих, – эти ребята, кстати, не похожи на студентов…

Дыхание перехватило, он согнулся от резкого удара по печени. Вода переливалась через край заткнутой пробкой раковины, капала на выложенный плиткой пол. Ему подставили подножку. Генрих, поскользнувшись, грохнулся на спину. В голове загудело, ловкие руки обшарили его пиджак:

– Каменщик строительного треста…  – сверху загоготали, – гегемон, значит…  – Бергер наклонился над Генрихом:

– Лежачих не бьют, тварь, но ради тебя я сделаю исключение…  – рука у парня оказалась тяжелой, щека Генриха загорелась от пощечины, – запомни раз и навсегда, не приближайся ко мне или моим сестрам…  – удостоверение треста бросили ему на грудь:

– Твои хозяева вряд ли обрадуются, если настоящие рабочие узнают, что к ним подсадили комитетскую ищейку…  – добавил Бергер, – чтобы я тебя больше не видел рядом с нами…

Плевок стек по лицу Генриха, юноша выпрямился:

– Ты упал в сортире, такое случается. Пить надо меньше, гегемон…  – закрутив воду, они вышли из туалета. Грохнула дверь, Генрих вздохнул:

– Теперь я хотя бы знаю, что они живы. Спасибо и на том, как говорится…  – справившись с головокружением, поднявшись, он стал приводить себя в порядок.

Сквозь треск в динамиках импортного приемника раздался уверенный голос:

– С вами Лондон, последние известия. По самым точным данным завтра Центральный Комитет КПСС…  – треск стал сильнее, в приемнике что-то взвыло, голос потонул в белом шуме. Забулькал коньяк, кто-то пьяно хихикнул:

– Объявит о своем роспуске…  – очистив стол в мастерской Неизвестного от папок с эскизами, Надя аккуратно застелила его газетой:

– Аккуратно, – она бросила взгляд на пустые консервные банки, на разводы пепла и бутылки на полу, – что было, как говорится, то прошло…  – в углу на постаменте стоял готовый к отливке гипсовый бюст:

– Это мы сделаем в бронзе, – сказал ей мэтр, – как у француза, что лепил Марианну. Стиль непохож, но…  – Надя напоминала мать. Девушка смотрела на упрямый очерк подбородка, высокий лоб, взлетающие вверх, словно раздутые ветром волосы:

– Это проволока, – объяснил Неизвестный, – в отливке получится бронзовый вихрь…  – мэтр помолчал:

– Думаю, бюст не вызовет критики. Назовем его как-нибудь…  – он пощелкал крепкими пальцами, – верноподданно. Например: «Юность страны Советов»…  – Надя уловила мимолетную улыбку на его лице. Рядом с бюстом возвышалась закрытая холстом фигура:

– Это черновой вариант, – скульптор чиркнул спичкой, – но статуя будет в камне…  – он задумался, – в темном граните. Или в стали, словно решетки и воронки НКВД…  – коленопреклоненная женщина закрывала руками лицо:

– Скорбь, – поняла Надя, – он человек не этого мира, он все увидел в моих глазах…  – они не говорили о Надиных так называемых гастролях или ее операции. Сначала скульптор велел ей выпрямиться на подиуме:

– Нет, нет…  – он ходил вокруг кома глины, – все не так, все не то…  – он вгляделся в Надю:

– Согнись, – велел Неизвестный, – словно ты что-то вырываешь из себя. Руки вниз, согнись еще, почти до пола…  – Надя почувствовала тупую боль в животе:

– Я спала под наркозом…  – слезы навернулись на глаза, – а из меня в это время уходила жизнь, то есть две жизни…  – ей почти ничего не сказали об операции. Она только знала, что беременность развивалась неправильно:

– Теперь у меня может никогда больше не быть детей…  – темноволосый, голубоглазый мальчик цепляясь за ее руку, тащил за собой грузовик. По носу ребенка рассыпались летние веснушки. Девочка с глазами темного каштана накручивала на палец рыжие, кудрявые волосы. Мальчик отпустил ладонь Нади. Дети скрылись в белесой пелене, вставшей перед глазами.

В носу защекотало, Надя почувствовала резкий запах ацетона:

– Нашатыря нет, – сварливо сказал Неизвестный, – в шкафу лежат консервы. Сейчас я тебе открою банку и ты ее съешь при мне. Иначе вместо сеанса у нас получится путешествие на карете скорой помощи. Поешь и выпьешь чаю с булкой и сахаром…  – Надя помотала головой:

– Просто чаю, пожалуйста…  – она жевала кильки в томате под пристальным взглядом мэтра. Неизвестный забрал у нее банку:

– На человека стала похожа, – заметил он, – хотя для фигуры было бы лучше, чтобы…  – оборвав себя, он кивнул на подиум:

– Вставай на колени. Теперь я знаю, что нам делать…  – работая с глиной, он бормотал себе под нос стихи. Надя прислушалась:

Есть женщины сырой земле родные,

И каждый шаг их – гулкое рыданье,

Сопровождать воскресших и впервые

Приветствовать умерших – их призванье.

И ласки требовать от них преступно,

И расставаться с ними непосильно….

Девушка робко спросила:

– Это чьи…  – Неизвестный коротко ответил:

– Мандельштама, он погиб в лагере, до войны. Я тебе дам распечатку…  – тонкую стопку слепых машинописных копий Надя сунула себе в сумочку:

– Он тоже читал Мандельштама, – рыжеватый крепкий парень разливал коньяк, – он из Ленинграда, поэт…  – кроме Мандельштама, гость, представившийся Иосифом, прочел и свои стихи:

– О еврейском кладбище, – Надя вздохнула, – я по лицу Ани видела, что она тоже думает о маме…  – сестра появилась на вечеринке вместе с Павлом:

– Ему не наливать, – предупредил остальных гостей Неизвестный, – младший Левин у нас обойдется лимонадом…  – по рукам ходил альбом брата, с набросками перезахоронения Сталина на Красной площади:

– Ты сказал, что ночевал у приятеля, – упрекнула Павла Аня, – как вас занесло на площадь…  – подросток смешливо отозвался:

– Мы гуляли, вот и все. Сквозь оцепление было кое-что видно…  – Павел не рассказал сестрам о драке, почти случившейся в туалете ДК:

– Хотя он бы и не полез в драку, – поправил себя младший Левин, – он трус, как и остальные его коллеги, то есть остальные мерзавцы. Мой так называемый отец, – он раздул ноздри, – тоже трус. Он держал маму взаперти, почти на зоне, а когда она хотела сбежать, убил ее…  – Павел не испытывал никакого желания увидеться с отцом:

– Думаю, его расстреляли с Берия и остальной бандой, – мрачно сказал он Ане по дороге, – а если нет, то надеюсь, что мы с ним никогда не встретимся…  – по мнению Павла, сестрам было незачем знать о комитетчике:

– Аня у меня даже не спросила, кто он такой. Она решила, что пьяный невежа, решив понадеяться на лучшее, пригласил ее на танец. Пусть так и остается, это для всех спокойнее…  – Аня и Надя сидели за столом рядом:

– У меня голова кружится, на вас глядя, – весело сказал ленинградский гость, передавая им коньяк, – девочки-сестры…  – встрепенувшись, он нашарил на столе завалявшийся карандаш:

– Девочки-сестры, это надо записать…  – Аня шепнула Наде:

– Они всегда такие, что ли, рассеянные…  – в темных глазах Нади мелькнул смех:

– Когда надо, рассеянные, когда надо, сосредоточенные. Иосиф, видишь, стихи записывает…  – парень