Карта хаоса - Феликс Х. Пальма

Между тем поиск необычных сюжетов занимал Уэллса с каждым разом все меньше, и в последние месяцы он решил-таки резко сменить курс и отказаться от фантастических историй, хотя они и принесли ему завидный успех. Пора было обратиться к собственному жизненному опыту и собственным взглядам на окружающий мир. Теперь он худо-бедно завершил “Любовь и мистер Люишем” и, практически не выплывая на поверхность, чтобы глотнуть воздуха, принялся за “Киппса” – комический роман в стиле Диккенса с толпой забавных персонажей, занятых самыми обыденными делами. Как ему казалось, он нашел неиссякаемый источник для творчества. К тому же переезд в Сандгейт был, безусловно, удачной идеей: здесь за один день происходило больше событий, чем в Уорчестер-парке за неделю.

Таким образом пять месяцев спустя, когда стало более чем очевидно, что воздух Сандгейта благотворно действует на Джорджа в самых разных смыслах, они переехали в “Арнольд-хаус” – дом, расположенный дальше от моря, чем их прежнее жилье. Там их часто навещали Эмма с Мюрреем. Соседи, супруги Попхэм, рантье с изысканным вкусом и не обремененные делами, быстро сошлись с Уэллсами. Попхэмы много читали, поэтому с ними можно было беседовать о последних книжных новинках и любимых произведениях; кроме того, они увлекались спортом. Общими усилиями научили плавать и Мюррея, для чего закрепляли плот метрах в тридцати от берега и заставляли миллионера доплывать до него.

Совершенно неожиданно и без особых стараний с чьей-то стороны “Арнольд-хаус” превратился в центр бурлящего культурного мира, где устраивались встречи с лидерами фабианцев [23] и обсуждались вопросы искусства и политики, хотя большое внимание уделялось также спорту, кулинарии и многим другим предметам, о которых можно было рассуждать как серьезно, так и в шутку. Поблизости жило немало писателей и философов, и, поскольку местные расстояния измерялись велосипедными прогулками, тотчас установились связи, скажем, с домом Бландов [24] в Димчерче, куда тучами слетались литераторы, актеры, художники и прочие служители муз. Там устраивались долгие посиделки, которые порой заканчивались бурными спорами на разные темы, а те, в свою очередь, – партиями в бадминтон. Беседы и обсуждения перетекали в кутежи, и нередко они затягивались до двух-трех часов ночи. На следующий день, уже ближе к двенадцати, из спален выползали похожие на привидения похмельные гости и с жадностью накидывались на ставшую традиционной яичницу с беконом.

Уэллс, который благодаря успеху своих романов уже не испытывал, как прежде, нужды, мог позволить себе эту приятную и внешне даже беспечную жизнь, хотя и знал меру. Но больше всего он радовался, глядя на Мюррея и Эмму, – те отлично освоились в кружке его новых друзей и знакомых, и Уэллс даже чувствовал гордость, оттого что распахнул для них двери столь занятного мира, куда иначе они никогда не смогли бы попасть. Добавим – к чему отрицать? – что его самого приводила в восторг возможность появляться на этих сборищах в сопровождении знаменитого миллионера и представлять его как некую экзотическую птицу, пока присутствующие гадали, что же этих двоих связывает и насколько в действительности крепка их дружба. Случалось, что в разгар спора Уэллс вдруг на полуслове замолкал и с радостью наблюдал, как удачно Мюррей пускает в ход свою иронию, как умеет добиться, чтобы буквально через несколько минут все забыли про его особый статус миллионера, поскольку он с готовностью хватался за любую работу и помогал обрезать живую изгородь или таскать дрова.

Но чем по-настоящему упивался Мюррей, так это разговорами с писателями. Он познакомился с Бобом Стивенсоном, кузеном писателя Роберта Луиса Стивенсона, с Фордом Мэдоксом и Джозефом Теодором Конрадом Коженёвским, низкорослым и молчаливым поляком, который укоротил свои имя и фамилию и превратился для английских читателей в Джозефа Конрада. Мюррей читал все их книги и пользовался любым случаем, чтобы с безыскусной прямотой высказать собственное мнение, но, к удивлению Уэллса, который не раз напоминал ему о болезненном тщеславии литераторов, дело обходилось без явных обид и ссор. Скорее наоборот, большинство авторов с улыбкой слушали, как миллионер по косточкам разбирает их произведения. Кто-то соглашался с ним, а кто-то даже просил совета по сугубо художественным вопросам. Уэллс никак не мог взять в толк, чем объяснялась такая снисходительность – то ли броней, которую создавало вокруг Мюррея огромное богатство, то ли поразительной остротой его комментариев. Во всяком случае, было очевидно, что Мюррей чувствует себя среди писателей привольней, чем сам Уэллс. Возможно, потому, что у миллионера не было собственного романа, который они, в свою очередь, могли бы разгромить, как это бывало, к несчастью, с сочинениями Уэллса.

Разговоры про выразительность письма и точность слова обычно заставляли Джорджа держать ухо востро. Скажем, его просто бесила мания Конрада докапываться до того, какую задачу ставил перед собой в реальности Уэллс, садясь за очередной роман. На подобные вопросы у него никогда не имелось ясного и убедительного ответа. Однако именно строптивость поляка помогла Уэллсу неожиданно для себя понять, что за эти последние месяцы Мюррей стал его лучшим другом.

А дело было так. Однажды после обеда Джордж с Конрадом лежали на пляже в Сандгейте и, глядя на море, спорили о том, как лучше описать лодку, показавшуюся на горизонте. За пару часов ни одному не удалось переспорить другого, и в конце концов возмущенный поляк зашагал к воде с видом лихого дуэлянта, сокрушившего соперника. Тогда Мюррей приблизился к Уэллсу, сел рядом и стал его утешать. Мол, Конрад всегда пишет о страхе перед какими-то необычными местами, и если критики относятся к нему снисходительно, то исключительно благодаря экзотике, которая англосаксонскому уму не может не мерещиться, когда иностранец берется писать по-английски. На взгляд Мюррея, проза Конрада была плодом не менее изнурительного труда, чем индейский орнамент. Уэллсу сравнение понравилось, и он расхохотался, а потом неожиданно признался, что не раз задавался вопросом, не вредило ли ему самому как писателю равнодушие к эстетической стороне литературного творчества. Мюррей возмутился. Это шутка? Ни в коем случае! Просто Уэллс не принадлежит к числу таких авторов, как Конрад и прочие адепты щегольской, так сказать, прозы, и ему абсолютно неинтересно играть в их игры. Единственная цель, которую ставит перед собой Уэллс, принимаясь за роман, это, по мнению Мюррея, сделать текст понятным – для чего он ищет самые простые фразы и по ходу дела излагает свое видение мира самым естественным манером, не искажая картины. Он придумывает занимательные истории, которые помогают разоблачать пороки, присущие окружающей жизни, но так, чтобы способ изложения не отвлекал внимания читателей.