Город звериного стиля - Ольга Сергеевна Апреликова

раза в день, и кто тебя откуда прислал, паршивец? Мур ничего не понял. Какие еще швейцарские коньки?

И тут в приемный покой влетел еще один экипаж скорой, с каталкой, на которой без движения лежал парнишка в тающем снегу, обе ноги в желтых шинах и голова перемотана, и кто-то крикнул:

– Еще ватрушечники с Егошихи! Там следом двое легких, вывихи-ушибы!

Долька заревела, прижалась к отцу, неловко оттопыривая загипсованную руку:

– Пап, па-ап, мы сами виноваты, а больше всех дура эта упрямая, я ее просто догнать не успела! Она сама виновата!

А что дура упрямая-то? Ей тринадцать, внизу еще ловить надо было. И Мур корил себя, что не поймал.

Мимо провели «легких», двух маленьких пацанов с шинами на руках. Папаша Богодай отобрал у Дольки телефон, позвонил Колику, Денису и девчонкам, расспросил, как дело было, – и стих, нахохлился, большой и помрачневший. Мать плакать перестала, всхлипывала и тоже бормотала что-то о соревнованиях, о том, что все, пиши пропало, билеты придется сдавать и что не надо было отпускать дочек на эту проклятую Егошиху.

А Долька, вздрагивая, сбивчиво рассказывала, что это Мур примотал им палки поверх комбинезонов, чтоб не было смещения, и они с Денисом тащили Гальку на сцепленных руках, как в учебнике ОБЖ, вверх по тропинке и еще по тысяче ступенек около большого трамплина на пост охраны, а Колик помогал Дольке и только все ныл, а потом наверху, когда охранник начал орать на них, вообще смылся. Ватрушки они там у трамплинов бросили, но их, наверно, ребята забрали. А скорая приехала, когда они уже поднялись, это еще снизу Мур ее вызвал. И да, их всех троих в одной машине в травму повезли, но больница-то вот совсем близко…

Трамвай бесшумно скользил сквозь мороз. Вдруг ускорился, и Мур процарапал гляделку в инее: за белым полотном дороги, по которому неслись машины с ослепительными фарами, за бликующими отбойниками стояла застывшая чернота. Край мира. А где город-то? Где город? Куда это трамвай заехал?!

Гляделка затягивалась инеем, Мур снова ее процарапал – и увидел впереди берег черноты: фонари и светофоры, и знакомый хрустальный дворец, и расплющенный замок старого депо – вот он, Разгуляй. А угольная тьма, стоящая вровень с освещенным полотном дамбы, – это просто Егошихинский лог. Какой же он все-таки громадный! Разломил город пополам и лежит этой своей чернотой между обрывами. А что там, в этой черноте? Кто?

Даже из трамвая выходить было страшно. А люди не обращали внимания, выскакивали на остановке, спешили сквозь мороз по своим делам, тащили елки, детей на санках и за руку, покупки – как будто никакого страшного лога и не было. Как будто это нормально – разламывать город пополам.

Мур перешел большую улицу и прибавил ходу, свернув в заваленные снегом переулки Разгуляя. Главное, не думать про черноту за освещенным фонарями краем лога. Поток транспорта на дамбе успокаивающе шумел. Луна в небе сияла, как свежий спил серебряного небесного дерева, и почему-то от этого серебра стыло ушибленное плечо. Снег под ногами громко скрипел, и казалось, кто-то догоняет – Мур даже оглянулся. Опять он пересек невидимую границу между настоящим и прошлым. Вечер остался на многолюдной улице, а тут, в улочках, казалось, давно ночь. Причем семнадцатого века, и плевать на фонари. Ох, нет. Пусть будут – Мур совсем замерз, представив темень зимы какого-нибудь тысяча шестисотого года, да хоть и тысяча семисотого: только красные огоньки лучинок в избах, вот и весь свет. Темень везде. Это сейчас город загнал ее в лог и глубже, в подземелья, в старые обвалившиеся рудники, в трубы, в которые, как в гробы, закопали речки.

А темнотища эта там затаилась и злится.

Шаги невидимки позади заскрипели снегом ближе и громче.

Во двор дедова дома Мур влетел бегом и запер за собой калитку. Было стыдно, что сам себя довел до испуга. Темнота – это просто отсутствие света. Светилось ярко окно кухни, под навесом качалась рыжая лампочка, облизывая светом дрова – цивилизация. Где он читал, что электричество отпугивает нечисть?

На крыльце, делая для всех скрывающихся во мраке тварей вид, что не спешит и никого не боится, он обмел веником ботинки. Как же хорошо знать, что всякие силы тьмы – просто выдумка! Хотя вон как он струсил. Человек может поверить во все, во что захочет поверить. Все дело в подключаемых архивах, а там таится такое, о чем и не догадываешься. Прошлое-то – вот оно, печкой пахнет, лезвием топора, вбитого в колоду, блестит. Нигде уже такого прошлого не осталось, а тут – пожалуйста. Так поверишь, что в сарае где-то и пищаль приткнута, а в логу черти прячутся.

– Ты что, внучок, как угорелый? – вышел дед в сени. – Стряслось что?

Мур глубоко вздохнул и рассказал. Дед выслушал, почесал в бороде. Он весь как-то ссутулился, помрачнел. Помог Муру стащить куртку с больного распухшего плеча, нашел штаны и теплую рубаху переодеться, даже намазал плечо обезболивающей мазью. На кухне подставил тарелку с котлетами, но у Мура глаза на еду не смотрели. Тогда дед налил ему чаю, сунул туда две ложки густого белого меда:

– Чтоб не простыл. Зря я тебя пустил, а так бы и девки целы были. Смутил ты их, видать.

– Девки таких, как я, не любят, им красавцев двухметровых подавай, – Мур пожал плечами – и поморщился от боли.

– Девкам виднее, – усмехнулся дед. – Не прибедняйся. Парень как парень, не дурак, это главное. Вон я тоже ростом не вышел, а ничего, на жизнь не пожалуюсь. Был бы я двухметровым, так давно под землей бы остался, по пещерам-то да по старым шахтам, – дед хмуро посмотрел в темень за окошком: – А давно я в самом логу-то не бывал, тем более у трамплинов. Не тянет. Уж такое место Егошиха. Порченое.

– В смысле? Ты о том, что речку в трубу убрали?

– Так это уж когда! А то и завод тут стоял медеплавильный, и пруд заводской вон на дне лога ила метра в два слой оставил, черт его знает, что в этом иле есть, сколько костей там, под дамбой, теперь… А кладбище-то городское вон на нашей стороне с незапамятных времен? Сколько там слоев-то – соты подземные! Вон, на воинском на памятниках почитай, что написано, погляди-ка, сколько солдатиков в одну могилу закопано, я аж двадцать на одной плите надгробной видал. К тому же не разобрать, то ли могила это, то ли шахтная выработка старая… А памятник жертвам репрессий на бугре видел? А тюрьму-то на горе? Батя говорил, стреляли да прямо в лог в ров и скидывали… Этапы вон в скверике на улице, по которой тебе в школу, формировали да и гнали потом по всему краю… Мать-то по всем плачет стоит, видел? Не по одним солдатам ведь. Памятник-то? Скорбящая-то?

– Где?

– А у воинского-то. На кладбище.

– Я и кладбища не заметил… Думал, это парк… – Муру было совсем тошно. Мед в чае горчил. Не зря в этом Егошихинском логу стоит такая жуткая чернота.

– Да вон в край лога от нас за дамбой все кладбище. Речка внизу, в Егошиху впадает, так Стиксом прозвали. А была Акунька.

– Мне в логу не по себе было, – признался Мур.

Как здесь жить? Тут еще и Стикс есть, как на том свете. Гнусная судьба у речки. Была она светлая, веселая, как смешная девчонка Акунька, а ее в трубу засунули и именем обозвали кладбищенским. А Егошиха? Он и дома, в Петербурге, жалел все взятые в трубу речки вроде Лиговки.

– А что не по себе-то? – взглянул дед.

И опять Мур почувствовал, что сдает непонятный экзамен. Ответил честно:

– Как будто в логу людям не место. Потому что он, ну, огромный такой, глубокий. Как будто землю разломили напополам, но не до конца.

– Сама разошлась. Земля подвижная – от плюмов в мантии до рельефа поверхности. И, как живая, она все помнит: к примеру, реки на Восточноевропейской платформе текут там же, где текли триста миллионов лет назад. Наш лог моложе, триста миллионов лет назад еще даже песчаники не образовывались, в котором он заложен. Но и он не просто так возник, зачем-то он живой Земле нужен.

– Живой Земле?

– Конечно, живой. Только жизнь ее другая. Мы живем десятки лет, она – десятки миллиардов… Что мы ей? Микробы.