Морской ангел - Валерий Ковалев

Потом летчики попрощались и ушли, а кто-то из лежачих спросил, мол, за что ж тебе такой орден, младшой? Расскажи, пожалуйста.

– Да я это, немецкий «мессершмитт» сбил, – покраснел Вася. – Так, случайно.

Палата грохнула смехом, а пожилой ополченец даже прослезился. – Дай я тебя расцелую, сынок, – подошел к Полетаеву и чмокнул того в щеку.

В оставленном сержантом «сидоре»[14] оказался изрядный шмат сала, головка сыра и несколько пачек галет, которыми Вася оделил всех в дополнение к ужину, а еще фляжка с водкой. Ту он придержал до ночи.

Когда же палата погрузилась в сон, тяжелый и беспокойный, вся тройка собралась вместе – «обмыть» орден.

– Ну, чтоб этот «м-мессер» был у тебя не п-последним, – поднес к губам фляжку Володя.

Поздравив друга, Дим тоже сделал изрядный глоток, а когда лейтенант хлебнул третьим и шумно выдохнул, с соседней койки раздался хриплый шепот: – Братки, дайте и мне немного.

Летчик с моряками удивленно переглянулись (говорившим был считавшийся безнадежным танкист в корсете), и Полетаев сунул ему в обросший рот горлышко, тот довольно зачмокал.

– Порядок, – со знанием дела заявил Ганджа. – Пьет, значит, жить будет.

Запомнился Диму и еще один случай. В канун Первомая в госпиталь пришли школьники с учителями. Все без исключения худенькие и глазастые. Поздравить раненых и дать небольшой концерт.

Сначала под баян они сплясали полечку, затем почитали стихи Пушкина и Фета, а в завершение шустрый первоклашка-конферансье звонко объявил: «Марш “Москва-Майская”! Исполняет хор учеников 42-й школы!»

Ребятишки выстроились в ряд, вперед вышла девочка с хвостиками-косичками. Качнув головой, баянист развернул меха, и зазвучала песня:

Взлетел к потолку спортзала, в котором сидели раненые, серебряный голосок, и его оттенил бодрый хор голосов:

У многих бойцов с командирами увлажнились глаза, а у Дима прошел мороз по коже…

После праздника приехала мама. К тому времени Мария Михайловна была начальником санчасти Тбилисского пехотного училища и сумела организовать перевод раненного сына поближе к себе, в госпиталь, расположенный в столице Грузии.

По дороге все еще сильно хромающий Дим заехал на несколько дней в Москву. Родной город, в котором он не был два года, поразил малолюдьем и прифронтовым обличьем. Садовое кольцо у метро «Парк культуры» перегораживали противотанковые ежи и выполненные из мешков с песком баррикады, от Белорусского вокзала по Ленинградскому шоссе в сторону фронта шли колонны танков, над улицей Горького и Кремлем висели аэростаты противовоздушной обороны. Ближе к ночи в столице объявлялись воздушные тревоги, в небе метались лучи прожекторов, и от зенитной канонады дрожали стены зданий.

В опустевшей квартире в Лучниковом переулке племянника встретил родной брат мамы – дядя Миша.

– Ну вот, ранили меня, – опираясь на костыль и словно оправдываясь, сказал Дим. – Теперь, наверное, и повоевать не успею.

– Успеешь, – тяжело вздохнул дядя. Участник Гражданской войны на стороне белых, в прошлом офицер-дроздовец, ставший в советское время ответственным работником одного из министерств, Михаил Михайлович Вавилов военную науку помнил хорошо и в происходящем на фронтах разбирался профессионально.

– Самые сильные бои будут на Волге. Вот увидишь, – сказал он племяннику, когда они пили чай с сухарями на кухне.

– Да разве немцы туда дойдут?! – округлил глаза Дим.

– Полагаю, да. Но потом их погонят обратно.

Старшина не мог в это поверить. В его память намертво врезались слова самого товарища Сталина, произнесенные с трибуны во время ноябрьского парада 41-го: «Еще несколько месяцев, полгода, максимум год и фашистская военная машина рухнет под тяжестью совершенных преступлений».

В 1943 году, уже после Сталинградской битвы, дядю засадят в лагерь под Ухту. Как контрреволюционный элемент. Надолго. Правда, Дим об этом ничего не знал. Родня об этом в своих письмах будет помалкивать. Засиделись далеко за полночь, потом Михаил Михайлович уложил племянника спать, а утром Дим решил отоварить аттестат, с продуктами у дяди было туго.

На армейском продпункте у Белорусского вокзала он получил пару кирпичей хлеба, гречневый концентрат, шмат сала, цыбик[15] чаю и кулек сахара, решив сделать подарок старику от племянника.

А затем, оставив все дома, похромал в военкомат – сделать отметку в проездных документах. Каково же было его удивление, когда там лицом к лицу Дим столкнулся с одним из друзей, с которым занимался в секции бокса. Звали того Сашка Перельман, был он с двумя кубарями на петлицах, в черной перчатке на левой руке и с орденом «Красной Звезды» на гимнастерке.

– Сашка, черт! Димка! – обнялись бывшие «динамовцы». – Вот так встреча!

Чуть позже они сидели в прокуренном кабинете Перельмана и обменивались новостями. Сашка рассказал, что воевал под Ржевом, где был ранен, и теперь – помощник военкома. Дим поведал о своем боевом пути, а заодно спросил Сашку, что тот знает о других ребятах.

– Витя Сомов убит под Ельней, – вздохнул тот. – Семка Карабанов и Денис Гончар на Дону, об остальных не знаю.

– М-да, – нахмурился Дим, и приятели надолго замолчали.

– Слушай, а давай сходим вечером в ресторан, – закурил папиросу Перельман, – посидим там, ребят помянем. Я угощаю.

– Разве сейчас они работают? – удивился Дим. – В такое время.

– Не все, – пожевал тот мундштук, – но жизнь продолжается.

Далее лейтенант сходил в канцелярию, где поставил в документах Дима нужный штамп, после чего они договорились встретиться в 20.00 на Кузнецком мосту у коммерческого ресторана. Что такие появились в Москве, для Дима тоже было новостью.

– Только ты вот что, – сказал Перельман, ткнув папиросой в пепельницу. – Надень гражданку, если есть, туда патрули наведываются.

Ровно в назначенный час Вонлярский подошел к ресторану, где его уже ждал лейтенант, в гражданском костюме и шляпе.

– Ничего, – одобрительно оглядел он Дима (Сашка был в таком же и в кепке), – теперь можно и внутрь, принять по граммульке.

В ресторане с зашторенными окнами было тепло и уютно. Сверху лился мягкий свет люстр, зал был заполнен наполовину.

– Вроде и не война, – сказал Дим, когда сдав верхнюю одежду в гардероб, они присели за свободный стол. После чего оглядел публику: – Не иначе герои резерва?