Морской ангел - Валерий Ковалев

Тогда атакующие фашисты ворвались в траншеи моряков, и завязался рукопашный бой, жестокий и молчаливый. Расстреляв в упор диск, Дим сцепился с жилистым эсэсовцем с «вальтером» в руке, который у него на глазах застрелил ротного комсорга.

– Ах ты мразь! – прохрипел Дим, и враги рухнули на дно траншеи. Немец оказался сверху (старшина едва успел выбить пистолет), а в следующий момент над ним блеснуло тонкое жало. «Кранты», – промелькнула мысль, а потом в башку немца, сзади врубилась саперная лопатка.

– Живой?! – заорал кто-то знакомым голосом, и смертоубийство продолжилось.

Спустя час в траншее положили всех фрицев, раненых добили (эсэсовцы моряков в плен не брали и те отвечали взаимностью), а потом долго напивались дымом самокруток и молчали. Смерть к разговорам не располагает.

Кортик же Дим оставил себе, очень уж он был по руке. С серебряной оплеткой на рукояти, острым золингеновским клинком и витиеватой гравировкой на нем «Blut und Ehre», что означало «Кровь и Честь». Девиз старшину вполне устраивал.

Потом, в многочисленных вылазках за линию фронта, Дим перережет им не одну арийскую глотку, а пока он подбрасывал трофей на ладони и радовался, что остался жив. Смертельный счет был в его пользу.

Все это время в перерывах между боями любящий сын писал короткие письма маме. В них он сообщал, что жив-здоров, бьет немцев, отмечен наградой и по утрам чистит зубы.

Мария Михайловна отвечала более обстоятельно, отмечая, что работы в госпитале прибавилось (шла битва на Курской Дуге и освободили Донбасс), но раненые пошли совсем другие. Бойцы с командирами горели желанием вернуться в строй и бить фашистов. А еще советовала беречь себя и не пить фронтовые сто грамм. Дабы не стать пьяницей.

– М-да, – читая ее письма, думал Дим. – Теперь пошла другая война. Не как раньше. Пришел «треугольник» и от Сашки Перельмана, с номером полевой почты. Теперь, уже получив старшего лейтенанта, тот служил в штабе стрелкового полка на Западном фронте.

– Без руки воюет, черт, – поцокал языком старшина. – Это ж надо!

И еще в тот переломный год Дим впервые влюбился. После контузии он на месяц попал в госпиталь, где, оклемавшись, познакомился с медсестрой. Звали ее Наталкой, девушка впечатляла красотой и ответила старшине взаимностью.

На ее дежурствах Дим рассказывал Наталке о Москве, Чистых прудах и Арбате, а девушка ему о Полтаве, откуда была родом, тихой реке Ворскле и яблоневых садах. Затем были встречи наедине, поцелуи и объятия, но вскоре все кончилось.

Старшину выписали, сделав отметку в истории болезни «годен к строевой», он снова вернулся в часть, и между влюбленными завязалась переписка. Через какое-то время она оборвалась, а когда ПДБ отвели на пополнение во второй эшелон, Дим, теперь уже замкомвзвода, с разрешения майора Орлова рванул на армейских попутках в госпиталь. На плече у него висел «сидор» с подарками для любимой: несколько плиток трофейного шоколада, сахар и парашютный шелк, выпрошенный старшиной у интенданта. Наталки больше не было.

Во время одного из авианалетов ее убило бомбой, вместе с врачом и тремя ранеными. У братской могилы госпитального кладбища, в неглубокой балке[20], где похоронили всех пятерых, Дим сел на пожухлую траву, снял бескозырку и, зажав ее в руке, долго смотрел на прибитую к столбику фанерную табличку.

«Младший сержант Луговая Н. А. 1923–1943» значилось среди других фамилий.

А потом зарыдал, страшно, по-мужски, что с ним случилось на фронте впервые.

Утерев рукавом глаза, прошептал «Прощай, Наталка» и, напялив на голову бескозырку, широко пошагал в степь, где вдали пылила рокада[21] и на далекий гул шли маршевые колонны.

Следующим был десант на мыс Тархан. Отчаянный и кровавый.

Блокированная в Крыму 17-я германская армия генерала Енеке основательно укрепилась на полуострове. Даже оставшиеся без горючего танки немцы загнали в земляные капониры и укрытия, откуда вместе с артиллерией те огрызались как бешеные.

Так что наступавшим от Перекопа войскам Южного фронта, наносившим основной удар, предстояли жестокие бои. Не на жизнь, а на смерть.

Еще более тяжелая задача стояла перед Отдельной Приморской армией генерала Петрова, рвавшейся в Крым со стороны Таманского полуострова. На ее пути располагалась разветвленная, хорошо оборудованная и глубоко эшелонированная система оборонительных сооружений войск вермахта. Созданная по последнему слову инженерной мысли. Помимо этого армии приходилось разворачиваться на сравнительно небольшом участке побережья, составляющем всего несколько квадратных километров, оставшемся от последней, к сожалению, неудачной наступательной операции.

Атака со столь мизерного, прижатого к морю и полностью простреливаемого фашистами пятачка была, как говорится, «чревата». Большими потерями и, ни дай Бог, срывом всей наступательной операции. Со всеми вытекающими последствиями. Последнее для командования действующих в этом районе соединений и лично прибывшего в Отдельную Приморскую представителя Ставки маршала Ворошилова было смерти подобным. Ибо жертвы даже самые большие Сталин простить мог. «Важна победа, а не ее цена!» – вот принцип, которому следовал Верховный. И генералы об этом хорошо знали. Но знали они и другое. Горе тому, чье имя вождь свяжет с провалом. Он будет стерт в пыль, невзирая на заслуги. Окончательно и бесповоротно.

А посему разработчики с высшим командованием сил на данном направлении интуитивно подстраховались коллегиальностью.

Под прилагаемым к плану операции протоколом стояли аж десять ответственных подписей командующих всех задействованных в операции родов войск. И, конечно же, автограф самого маршала. Подписанты не ограничились этим. А включили в план проведение отвлекающей операции, дающей реальный шанс для успешного развертывания основных сил.

Роль главной «палочки-выручалочки» отводилась двум десантным отрядам: основному – под командованием подполковника Главацкого и вспомогательному, который возглавил майор Алексеенко. Именно последний вошел почти во все книжки и военные энциклопедии благодаря фото, на котором вызванный в штаб майор оказался запечатлен хоть и с краю, но все же в компании генералов и даже маршала.