Молоко Жаръ-птицы - Маргарита Станиславовна Сосницкая

или Павла Васильева – сложнейшая задача и головоломка: хронология спорит с темами, темы перебегают дорогу хронологии. Но в первом случае образуется хаос тем, а во втором – дат. Хронология отображает процесс развития поэта, темы; и процесс развития самих тем, то, как они возвращаются, подчиняясь собственным законам.

Все поэтическое собрание – это единый сжатый эпос. Оно и следует законам эпоса с его повторами тем, образов, настроений, созданием своих героев, вступающих во взаимодействие.

Оптимальное решение составления – золотая середина. Оптимальное, но не идеальное. Невозможна чистая классификация, границы ее нередко размыты, одно стихотворение может полноправно относиться к двум разным циклам, а, порой, составные одного цикла разделяются десятилетием. Оптимальное решение составления – спиральное. Но как его технически воплотить в книге? Только визуально, печатая каждую тему либо особым цветом, либо особым шрифтом. Например,

1. гражданскую лирику – черноземным,

2. любовную – алой розы,

3. пантеистическую – зеленой рощи,

4. мистическую-фиолетовым, с аметистовой крошкой,

5. божественную – золотом с лазурью и белоснежностью.

Возможно, сопровождая каждый виток тематической спирали графическим символом, представляющим, допустим:

1. сеятеля и воина,

2. розу,

3. еловую ветку с шишками,

4. бумеранг, посох Гермеса,

5. цитату из партитуры симфонии, оперы -

и так далее в соответствии с воображением и образным рядом поэта. Да и темы на этом не исчерпываются; остается сказка, миф; а плодородие, может входить в любой из этих пяти пунктов и во все вместе взятые.

Но поэт обычно безсеребренник (не писать же согласно пореформенной орфографии «бес серебренник»; это же кто бес? поэт?!) и ему не за что издавать такие идеальные книги, а царей или графов Румянцевых, выполняющих одно из своихсвященных назначений – покровительствовать искусствам, что есть равноценно разработкам золотых копей, совсем не осталось.

По этой причине поэт мог бы отделaться простой нумерацией витков, исходя из того, что поэзия – это высшая математика. Но это математика образов, красок, цветов, музыкальности, благоухания. Между тем как цифры – немые факты. И поэту нумерации может быть мало. К тому же, есть стихотворения, которые стоят особняком, не подчиняясь никакой классификации, сами по себе являясь законченным миром и образом. Что поэту делать с ними? Он не отказывается ни от одного своего стихотворения, даже самого неудачного и слабого; ведь стихи – это дети души. И даже если он сожжет их, как Гоголь, они остаются с ним. Он-то их помнит, знает, они приходят на ум. Чтоб избавиться от них, возможно, остается только, как Гоголю, умереть. Но рукописи рождаются на небесах, и, возможно, там и ждут тех, кто их должен был донести людям, но не донес, вернул на небо. Вопреки его небесной воле передать их на землю.

На определенном этапе начинается прострация формы, отрешенность от нее. Поэт входит в некую шамбалу постформы, после формы. Там все поэтические жанры пребывают в состоянии сырья, первичной материи. Покоятся такими гигантскими световыми кристаллами разных полутонов, окутанные роящимся туманом. У кого-то из поэтов там, на этой стадии вырабатывается даже не белый стих и не ритмическая проза, а некое легкое дыханье.

Кто-то доходит до стилистически неприкаянного бомжанра. Бомжанр – это своего рода знак нашего времени, отмеченного новой волной потерянного поколения, людей не состоявшихся, недосостоявшихся или просто загубленных, таких как «русский Вийон» Сергей Чудаков или русский казах Игорь Полу– яхонтов. И он может свидетельствовать не столько или не только о неприкаянности или богемной разболтанности, а о большой работе, дисциплине и организованности настоящего ученого. Не нужно снова напоминать, что поэзия – есть высшая математика. Но до бомжанра поэт может дойти и после аскетического служения Музе, хотя она чаще требует от своих жрецов эпикурейства; и это будет крайняя реакция и на верность традиционным формам, и на современность. Но бомжанр – это не обо всех. У кого-то в какой-то момент может получиться лубок с вкраплениями античных миниатюр. Ведь фольклорная культура жила с нами веками, тысячелетиями, и никакой рупор авангардизма ее не заглушит. Разве что оглушит, а потом сам охрипнет, осипнет и заглохнет. К сорока годам точно, а поэт до сорока лет – ученик, говорит китайская пословица. Но Пушкин, Лермонтов, Байрон, Гумилев, Есенин, Рембо, Рубцов и т.д. оставили этот мир до сорока. И тут либо китайская мудрость заблуждается, либо не учитывает закон об исключениях, каковыми всегда являются гении, но в любом случае предоставляет нам помечтать о том, какими бы были произведения этих гениев, доживи они до возраста зрелого мастера, вернее, если бы им дали дожить.

Но появление нового голоса, жанра, второго дыхания происходит после нелегкого труда перелопачивания формы в виде сырья. Его будет кидать то в привычную, наезженную колею ( а, может, отъезженную?), то в нечто смешанное, былинно– верлибрное-ямбо-хорейное, подспудно мечтающее о гекзаметре. И, возможно, в результате этих перепадов создастся нечто особое, новое, если поэту хватит на то сил или, точнее, если Муза оценит его усилия и пошлет награду, необходимую ему, как воздух, которого станет не достaвать. Ведь шамбала постформы – высокогорная страна, у самых заоблачных вершин духа, в поднебесье. Но редкому поэту удается изложить в совершенно точном виде то, что он увидел, услышал там. Перед ошеломительностью видения иногда он чувствует свою неразвитость и знает ту душевную муку, через которую надо пройти, чтобы передать хотя бы бледное подобие откровения, увиденного на короткие мгновенья, кажущиеся вечными. То же самое испытывал и Гоголь: «Мою же собственную мысль, которую не только вижу умом, но даже чую сердцем, не в силах передать. Слышит душа многое, а пересказать или написать ничего не умею». Но поэта никто не спрашивает, хочешь – не хочешь, выполняй свой долг.

Ведь случается после пары головокружительных строк, он оказывается перед глухой стеной, и неведомо, что за ней. Остается только стать на колени, зажечь свечу и молиться, биясь о стену лбом. Но это может не помочь. Тогда он разбивает стоянку, разводит костер и сидит, уже ничего не ждет, не просит, а только лежит, подложив руки под голову, и смотрит на небо, бродит неприкаянно по окрестным зарослям, но снова и снова натыкается на непреодолимую стену. Иногда уходит с того места на годы, а то и на десятилетия, а иногда вдруг стена исчезает, открывается дальнейшая перспектива стихотворения – и это есть чудо! Но только вопрос: чудо ниспослано свыше или достигнуто безропотным стоянием и поиском? Но скорее всего, оно ниспослано вследствие смирения и терпенья.

Стихотворения – костры души. Вспыхнул костёр,