Терри Пратчетт. Жизнь со сносками. Официальная биография - Роб Уилкинс

биотуалет «Элсан» – его приходилось периодически опустошать в свежевырытую яму в огороде. (И это официально считалось худшей обязанностью недели – зато хотя бы помидоры шли в рост.)

На стене снаружи «комнатки» висел на крюке жестяной душ – в банный вечер его переносили внутрь. Газ для плиты привозил грузовик – в больших сменных баллонах «Кэлор», которые надо было закатывать в гостиную, – а радио (тогда еще никакого телевизора) работало на заемном аккумуляторе размером и весом с кирпич, который каждый месяц приходилось возить на самодельной металлической тележке в беконсфилдский филиал «Радио Ренталс» и обратно. Любишь слушать музыкальные передачи Down Your Way и Family Favourites – а Пратчетты явно любили, – изволь и тележку возить. В доме имелась судомойня, что, конечно, звучит роскошно, вот только кухни к ней уже не прилагалось, из-за чего судомойня, как выразился Терри, смахивала на «телегу без лошади». Эта тесная, темная и сыроватая каморка служила им и мойкой, и кухней одновременно.

Но, как ни крути (и тут снова нельзя не почувствовать настроение «Четырех йоркширцев»), этот дом хотя бы обеспечивал Пратчеттов крышей над головой – а британские крыши немало пострадали в период с 1939‐го по 1945‐й, так что и это не пустяк. Даже если крыша не самая прочная и от малейшего ветерка линяет черепицей, создавая эффект бомбардировки для тех, кто входит и выходит. «Если слышишь на крыше шорох, – писал Терри, – ты не бежишь, а просто прижимаешься к стене и смотришь, как шальная черепица слетает с карниза и разбивается перед тобой вдребезги. На это даже внимания не обращали, настолько вошло в привычку».

Прибавим все еще сохранявшуюся карточную систему (по карточкам выдавали масло, мясо, сыр, чай, джем), длинные нагруженные бельевые веревки по четвергам и полное отсутствие тинейджеров, которых тогда еще даже не придумали, – и Фоти-Грин будет хрестоматийным примером аскетичной жизни сельского рабочего класса Британии в послевоенные годы. И в этот скромный, а в чем-то и откровенно опасный мир Дэвид и Айлин Пратчетты привели новорожденного сына Теренса Дэвида Джона, появившегося на свет в беконсфилдском роддоме «Магеллан» 28 апреля 1948 года. («Я Телец, но на самой грани, – заметил насчет своей даты рождения Терри, – видимо, поэтому никак не могу подобрать себе штаны по размеру».)

Ребенок задержался на три дня и появился после долгих и тяжелых родов, венчавших, судя по всему, осложненную беременность. Поэтому, наверное, нет ничего удивительного в том, что Айлин в родильной палате, получив в руки отпрыска, приветствовала его в нашем мире словами «дождались-таки» и позже заявляла, что не сходя с места решила никогда больше не подвергать себя ничему подобному4. И она сдержала слово. В разные периоды Терри делил семейный дом с почти безмозглым спаниелем, с черепашкой Фидиппидом, нареченной в честь самого первого бегуна-марафонца, и с волнистым попугайчиком Чхотой, но с другими маленькими Пратчеттами – никогда.

«Вскоре после этого, – писал Терри о своих первых мгновениях после затянувшихся родов, – меня представили отцу, хотя я той первой встречи не помню». В свое время и в куда более благоприятных для них обоих обстоятельствах Терри узнает об отце больше, в том числе ту важную подробность, что тот работает механиком в «Олд-Таун Гэрейдж» в Беконсфилде. Дэвид Пратчетт был невысоким, худым, совершенно лысым мужчиной с тонкими усиками – и, по словам его сына, «гением починки машин». Вторая мировая только что предоставила ему возможность отточить свое мастерство в Королевских военно-воздушных силах. Дэвид служил в Индии и – по крайней мере, как он рассказывал Терри, – наслаждался сравнительно бестревожной войной и грелся на теплом солнышке, по ходу дела коллекционируя хорошие клички для волнистых попугайчиков5 и совершая такие впечатляющие подвиги, как починка машины командира авиакрыла в чистом поле заведением стартера вручную. Затем он привез свои таланты обратно в Беконсфилд, где они пришлись ко двору.

«Клянусь, если бывают заклинатели лошадей, – писал Терри, – то мой отец умел слушать машины. Один конец большого гаечного ключа он прикладывал к виску, а второй – к двигателю, и металлический зверь раскрывал ему свою душу. Хозяева довольно дорогих машин хороших английских марок вроде “Бентли” и “Ягуара” ехали в “Олд-Таун Гэрейдж”, чтобы их послушал он». Во времена безденежья его репутация была семье на руку. Терри помнил, как отец возвращался домой по вечерам и отмачивал руки от смазки и масла в тазу с мыльной водой, рассказывая Айлин, какие получил чаевые от зажиточных завсегдатаев.

Дэвид мог вернуть из мертвых и полную рухлядь, поэтому, что необычно для семьи их статуса, у Пратчеттов всегда имелась своя машина – однажды даже «довольно стильный аэродинамичный “Ровер P4” – “Роллс-Ройс” для бедных», с прикуривателем и кожаным салоном. В конце концов Дэвид продал его коллекционеру, но Терри, несмотря на всю стильность машины, об этом нисколько не жалел. «Я всегда скользил на заднем сиденье из стороны в сторону, а во время долгих поездок на море в салоне воняло, как от дохлой коровы».

Еще одно неизгладимое воспоминание Терри из тех долгих летних поездок на (неизменно) побережье Корнуолла: как машина двигалась через «тучи дыма и всполохи пламени» во время августовского выжигания стерни.

Мать Терри, Айлин Пратчетт, в девичестве Кирнс, была ирландкой по происхождению, а выросла в лондонском Ист-Энде. Она работала секретаршей в «Истон энд Ролл» – беконсфилдском универмаге – и была отличной бухгалтершей, умевшей, по словам Терри, вверх ногами сложить цифры в столбик быстрее, чем большинство людей складывают в обычном положении. В те дни ее характер был энергичным, слегка озорным: она любила потанцевать и выпить и была местной светской львицей. Когда под конец жизни инсульт лишил ее способности говорить, Дэйв Басби – близкий друг Терри, хорошо знавший Айлин и Дэвида, – сказал, что «будто злой бог отнял у нее самое драгоценное».

Но при этом она была внушительной, властной супругой и матерью и – совершенно очевидно – главой семьи. Дэвид, которого она поймала в семнадцать лет, был у нее под каблуком, что он и сам с удовольствием признавал и чего как будто совершенно не стеснялся. А Терри, как часто бывает с единственными детьми, испытал на себе как привилегии безраздельного материнского внимания, так и его недостатки – и давление, оттого что стал единственным воплощением ее послевоенных надежд и устремлений.

«Мои родители оба надеялись на лучший мир, – писал Терри. – Но мать явно считала, что преуспевать надо уже в этом – и, хотя я этого тогда не знал, подозреваю, что для нее мерилом успеха был я. Космическая гонка еще не началась, а она уже готовилась запустить меня на самую высокую орбиту – за уши, если придется».

Наверное,