Зона заражения - Александр Афанасьев

Меня прикрыли со всех сторон, я приблизился к блоку.

– Старший кто здесь?

…

– Старший спрашиваю.

– Чо надо?

Как ни странно, говорили со мной по-русски. Здесь все говорили по-русски, и только по-русски. Все эти выпендрежи с языками после начала войны как корова языком слизала. Нужен был язык, который понимают все, а все понимали только русский.

– Во-первых, тебя не учили уважать старших, бача?

…

– Во-вторых, тебя не учили проявлять гостеприимство? Я думал, это традиция твоего народа.

– Гости не приезжают с пулеметами.

– Как встречаете, – я показал на пулемет на китайском пикапе, – так и приезжаем.

Кто-то прыснул в кулак. Умение разговаривать и доказывать здесь было не менее важным, чем умение стрелять. Большинство тем можно «развести на базаре», не доводя дело до стрельбы, если знаешь как.

Было уже два ноль. Я сказал – и они не нашли, что ответить.

– Аким Амирханович мне нужен. Надо поговорить.

– Здесь такого нет.

– Лгать плохо.

– Кто ты такой, чтобы обвинять нас во лжи! Сопляк.

– Я обвиню во лжи не вас, а тебя, – сказал я. – Я впустую по городу не катаюсь, и если я куда-то приехал, значит, мне нужно. Возьми трубку, позвони тому, кого сейчас нет, – я протянул трубку, давая оппоненту спасти лицо, – и скажи, что с ним хотят переговорить серьезные люди. Я могу и уехать, но когда казахи вас, харыпов сто восьмых, окончательно вытеснят с ипподрома с вашей торговлей, никто за вас и слова не скажет.

На слове «харыпов сто восьмых» молодой вскинулся, но посмотрел на пулеметы у машин и сдулся. Местный сленг я помню еще с тех давних времен. Харып – пастух, получается – деревенщина. Сто восьмой – говорят, что раньше в УК была сто восьмая статья, бродяжничество – теперь этим словом можно обозначить все плохое или глупое….

Молодой узбек переговорил по моему телефону, подошел, чтобы вернуть, тщательно смотря под ноги, чтобы не встретиться со мной взглядом. Насчет узбеков я, кстати, не обманываюсь – подонки те еще. У нас работали гастерами, до войны – полстраны на переводах жило и сейчас же нас ненавидят. В исламском подполье одни узбеки. Как-то казахи поймали своего исламиста, казаха, и казнили, заставив пить кипяток.

– Жди, рус.

Ничего, подождем. Мы не гордые.

Через некоторое время к блоку на въезде в махаллю подкатил легкий «Дир»[106], и из него вылез невысокий, седой человек в аккуратном синем комбинезоне, который носят грузчики и торговцы. Волосы его были цвета слоновой кости, борода аккуратно ухожена…

– Салам алейкум, Аким-апа, – сказал я.

Передо мной был бывший полковник местной контрразведки, возглавлявший отдел, борющийся с религиозным экстремизмом в республике. Приближенный легендарного генерала Иноятова, проигравшего в жестокой борьбе за власть перед самой войной. В отличие от многих он уцелел, лег на дно так, что даже ваххабиты, среди которых было немало его кровников, не смогли его найти.

В махалле мы устроились под тенью чинары, посаженной прямо у многоэтажки, кто-то заботливо ухаживал за ней, поливал. Это было первое столь ухоженное дерево, которое я видел здесь, в Ташкенте. Говорили, что этот город был очень зеленым в свое время. Но теперь деревья все вырубили на дрова.

– Аллах забыл про нас, – вздохнул полковник, выполняя ритуал, принятый у узбеков при приеме гостя: чай наливается в пиалу, как бы ополаскивает ее (для этого делаются круговые движения рукой, как делает сомелье), потом выливает обратно в чайник, и так повторяется три раза. В отличие от остальных районов бывшего Узбекистана в русифицированном Ташкенте пили черный чай, а не зеленый, как в Ферганской долине.

Я покачал головой.

– Хотите, анекдот расскажу, Аким-апа?

– Политический? – отреагировал полковник.

– Нет. Еврейский.

– Расскажи…

– Потоп в еврейском местечке. Вода до крыш уже поднялась и продолжает прибывать. Все спасаются, кто как может, а религиозный Абрам залез на крышу и богу молится. Молится: «Господи, если ты есть, спаси, не оставь в беде раба твоего». Молится, молится, смотрит – лодка подплывает, в ней спасатели. Кричат: «Спускайся сюда!» Абрам машет рукой и гордо говорит: «Я уповаю на помощь Его!» Ну, спасатели пожали плечами и уплыли – твои проблемы. Абрам снова молится: «Господи, если ты есть, спаси, не оставь в беде раба твоего». Вертолет летит, зависает над крышей, бросают лестницу. Вода уж по крышу. Абрам машет рукой и гордо говорит: «Я уповаю на помощь Его!» Вертолет улетает. Вода уже крышу скрывает, Абрам все молится. Его уже начинает потоком сносить, он и говорит: «Ну, все, теперь я понял, бога нет, раз он мне не помог». И тут голос с неба: «А кто, тебе, поцу такому, лодку и вертолет посылал?!!»

Полковник к этому времени закончил с чаем. Пили мы, как было принято у русских: то есть без соли, перетопленного масла или перца, черный чай с сахаром.

– Занятно…

– И поучительно, верно?

Полковник посмотрел на меня.

– Что ты хочешь изменить?

– Я? Боже упаси, пока ничего. Я только хочу торговать.

Полковник покачал головой.

– Хвала Аллаху, Влад, я старый человек. Русские никогда просто так ничего не делают. Русские всегда хотят что-то изменить.

– А вы сами ничего не хотели бы изменить? – ушел я от ответа.

– Все в руках Аллаха.

– Ответ на этот вопрос – в анекдоте, верно?

Полковник ничего не сказал. Вместо этого он махнул рукой и приказал, чтобы несли плов…

– Как вы остались в живых? – спросил я, когда это стало возможно.

Плов был хороший, правда, из китайского риса – его я отличаю моментально, есть какой-то… привкус непонятный. Я подозреваю, что это из-за какой-то дряни, которую китайцы в изобилии применяют на своих бедных почвах, чтобы получить урожай, и сам никогда ничего китайского не ем, но тут отказаться я не смог. Гостеприимство, однако.

– Волей Аллаха, – сказал полковник, – волей Аллаха.

– Вы приняли ислам? Вы же боролись с ними?

– Я даже совершил хадж… еще до войны. Я правоверный мусульманин, насколько это возможно в нашем мире. Я приемлю дозволенное, стараюсь избегать запретного и обращаюсь с молитвой к милосердному Аллаху. Хотя я думаю, что он больше не слышит нас.