Великая княжна в изгнании. Рассказ о пережитом кузины Николая II - Мария Павловна Романова

боялся звонить мне сам. Ближе к вечеру все немного успокоились. Потом мне позвонили среди ночи.

– С вами хочет поговорить Дмитрий, – произнес веселый мужской голос. Последовала пауза, пока он передавал трубку.

– У нас мальчик, – сказал Дмитрий, – все хорошо.

Он ответил на мои вопросы дрожащим голосом и вернул трубку друзьям. Окончив разговор, я долго не могла уснуть. У Дмитрия родился сын! Мой племянник появился на свет в изгнании; о России он будет знать только с наших слов.

Мальчика собирались назвать Павлом, или Полом, в честь деда; крещение должно было состояться в Лондоне через две или три недели. Мое присутствие было необходимо, так как брат с женой попросили меня стать крестной для маленького племянника. В тот день, когда я должна была переправляться через Ла-Манш, разыгрался такой шторм, что я чуть не повернула назад, но семейные связи пересилили, и я села на паром, несмотря на разгул стихии.

Меня встретил Дмитрий, мы поехали к ним домой. Насколько позволяла моя хромота, я сразу поспешила наверх, в комнату Одри, так как, едва войдя, услышала ее приветственные возгласы. Она еще не вставала, но показалась мне олицетворением радости в шелках и кружевах; ее густые каштановые кудри разметались по розовой крепдешиновой подушке. На кровати рядом с ней стояла колыбель, в которой лежал очень маленький мужчина.

Крещение должно было состояться через день или два; я поняла, как счастлив Дмитрий, по тому, с каким удовольствием он во всех подробностях рассказывал о событии. Он лично украсил дом цветами. Иногда он поднимался к Одри, где находилась я, составляя ей компанию, и требовал, чтобы я спустилась и восхитилась его работой.

– Ну скажи, разве ты не считаешь, что это очень мило? – снова и снова спрашивал он, бурля воодушевлением и водя меня по комнатам, заполненным цветами.

– По-моему, все очень красиво, ты в самом деле все прекрасно сделал. – Но мои слова не казались ему достаточно превосходными.

– Нет, в самом деле, разве тебе не кажется, что именно таким все и должно быть в этом случае? Признай, что владею искусством аранжировки; во всяком случае, мне самому так кажется.

Я смеялась и хвалила его. Все в самом деле выглядело очаровательно; довольно унылый лондонский дом наполнился яркими красками и радостным предвкушением. Священник и прислужники приехали загодя. В углу гостиной поставили большую серебряную купель и наполнили ее теплой водой (в соответствии с ритуалами православной церкви крещение проходит путем погружения в воду). Рядом с купелью поставили стол, на котором разложили все необходимое. Зажгли высокие восковые свечи. Собрался хор, священник надел облачение. Все было готово.

Небольшая группа приглашенных друзей ждала на площадке. Няня снесла вниз ребенка, завернутого в одеяльца, и передала мне. Все перешли в гостиную. Крестные родители, князь Владимир Голицын и я, заняли места рядом у купели, в руки нам дали свечи. На протяжении почти всей церемонии мне пришлось держать и запеленатого крестника, и свечу. Только во время собственно крещения младенца взял крестный отец, и мои руки отдохнули.

Стоя у купели, я жалела, что не могу увидеть Дмитрия хоть краем глаза. В ранней юности мы с ним часто крестили крестьянских младенцев в селе Ильинское; если мы сами не были крестными, то заменяли на церемонии наших дядю и тетю. Младенцев обычно крестили в коридоре крошечного родильного дома, построенного дядей для крестьянок окрестных деревень. Священник, вечно спешивший в другое место, вел службу быстро, кое-как бормоча слова молитв. В коридоре было душно и пахло сосной; снаружи воздух дрожал от жары, а нас переполняло радостное волнение. Мы с Дмитрием старались не смотреть друг на друга, боясь расхохотаться, но иногда наши взгляды встречались, и мы не выдерживали. Помню, как стою у купели, грубые одеяла царапают мне голые руки, а меня сотрясает в приступе молчаливого, безудержного смеха.

Я была уверена: если бы Дмитрий меня увидел, он тоже вспомнил бы те сцены в больничке в Ильинском. Но Дмитрия в комнате не было, так как по православному обычаю родители не могут присутствовать на крещении своих детей; может быть, это и к лучшему.

Самый мучительный момент церемонии наступил, когда священник, распеленав младенца, взял опытными руками извивающееся тельце, накрыл ладонью ротик, носик и уши моего племянника и трижды окунул его в купель с головой. У меня за спиной послышались сдавленные возгласы. Ребенка, вопящего от возмущения и удивления, – к голове прилипли темные волосики, с него текла вода – закутали в одеяло; возмущенная няня насухо вытерла его у меня на руках. Думаю, ей не слишком понравился православный обряд. Когда ребенка вытерли, на него надели распашонку, подгузник, а сверху – кружевную, расшитую крестильную рубашку. К тому времени его личико стало багровым от крика.

После окончания церемонии встревоженная няня унесла Павлика в крестильной рубашке, одеяле и всем остальном наверх, а гости выпили шампанского за его здоровье. Через несколько дней Одри настолько окрепла, что уже могла поехать за город, и все мы, в том числе Павлик на руках у няни, покинули Лондон в большом лимузине.

В Лондоне, когда Одри еще лежала в постели, и особенно во время нашего пребывания за городом, мы с ней подолгу бывали вместе. Одри буквально светилась, наполняя теплом и светом все вокруг; все близкие включались в волшебный круг ее счастья. Я сидела у нее в ногах и слушала бесконечный рассказ о том, что она пережила; ее рассказы мне не надоедали.

Она радовалась тому, что стала частью природного процесса созидания; она сравнивала себя с весенней землей, которая выпускает к солнцу нежные зеленые побеги. Для нее это и была настоящая жизнь, что-то первобытное, чего не смогла коснуться цивилизация, и она наслаждалась этой простой реальностью. Когда я выходила от нее, мне казалось, что я покидаю зачарованный мир. Хотя с тех пор рамки ее мира значительно расширились и претерпели изменения, я по-прежнему отношусь к ней так же, как тогда. Одри принадлежит к числу тех редких созданий, которые придают окружающей жизни более яркий оттенок.

Дмитрий был счастлив, наконец-то у него появился свой дом. Осознавая важность нового распорядка своей жизни, он уверенно закладывал основы будущего, и я им восхищалась.

Пока я жила у близких, поглощенная их интересами, я могла не думать о себе; но, стоило мне вернуться в Париж, меня снова одолевали тяжелые мысли. «Китмир» умирал медленной смертью у меня на глазах, и я ничего не могла с этим поделать, только наблюдать за его судорогами. Меня окружали трудности и осложнения.

Иногда мне казалось,