Мэри Роуз - Шарлотта Лин

— Сильвестр, — начала Фенелла, — почему эти люди нам помогли? Почему разрешают жить в их домах, почему эта мисс Болейн, из-за которой король связался с Папой, прислала нам своего капеллана и своего врача, который творит чудеса?

— Разве он творит чудеса? — спросил Сильвестр, осторожно приподняв одеяло и обнажив ногу Энтони до самого колена, испещренного шрамами. От вони, ударившей ему в нос, он с отвращением отшатнулся. — Это ты называешь чудесами? Мясо прогнило до кости, его нужно выжечь.

— Держи себя в руках. Не буди его. — Она взялась за край одеяла и снова накрыла им раненую ногу. — Воняет не нога, а мазь. Сброженные вместе мед и овечий помет. Энтони сопротивлялся, словно животное, которое ведут на убой. Если бы в какой-то момент его не оставили силы, врач не смог бы нанести мазь на рану.

— Почему ты это допускаешь? — возмутился Сильвестр.

— Потому что это помогает, — ответила Фенелла. Она взяла Сильвестра за руку, положила ладонь на лоб Энтони. — С тех пор как эту вонючую мазь стали наносить на рану, температура начала падать. Врач говорит, что плесень съедает воспаление. «Этот человек достаточно пострадал за наше дело», — сказал он. Может, поэтому они нам помогают, Сильвестр? Все они реформаторы и хотят отблагодарить за то, что Энтони перевозил книги Тиндейла. Но Энтони не знал о книгах, которые вез на своем корабле!

— Нет, — ответил Сильвестр. — Знал лишь демон, которого я вынужден называть своим зятем. А как они все с ним связаны, не спрашивай меня. Я предпочел бы не знать. Но Энтони нужна была помощь любой ценой, и, если бы она пришла от Роберта Маллаха, я не имел бы права не принять ее.

Их взгляды встретились. За эти пять лет имя Роберта Маллаха, которого Фенелла никогда не видела, стало для них обоих воплощением зла. Граф Рипонский не просто без зазрения совести принес Энтони в жертву, он лишил его всего, ради чего тот мог бы жить: права собственности на «Леди Джеральдину», славы за работу над справочником для кораблестроителей, признательности короля и корабля, который он так любил. Фенелла страдала от молчания Энтони, но в то же время боялась момента, когда он спросит о своей «Мэри Роуз» и ей придется ответить ему.

— Фенелла…

— Что?

— Я давно уже хотел поговорить с тобой об этом, но никак не мог набраться смелости. Ведь я должен ненавидеть Джеральдину так же, как ее мужа, правда? Она не имела отношения к его преступлению, но она, не колеблясь, вышла замуж за того, кто его совершил.

— Ты говорил ей, что он сделал?

Сильвестр кивнул.

— Я сказал ей, что она должна расторгнуть помолвку, иначе я больше не смогу быть ей братом. Ей было все равно, и я не видел ее пять лет. Я все надеялся, что забуду, что у меня когда-то была сестра, но для этого я слишком слаб. На Новый год, когда нужда была острее всего, я приполз к ней на коленях, унижался, как собака. «Она ведь моя сестра, — думал я. — Кто же поможет мне, если не она?»

— Но она не стала помогать тебе.

Он покачал головой.

— То, что она сказала мне, я не могу рассказать никому.

Ни тебе, ни тем более Энтони. Она готова была хладнокровно погубить его. И от того, что я не испытываю ненависти к ней, мне кажется, что я его предал.

— Не будь так строг к себе, — произнесла Фенелла, хотя ей хотелось, чтобы он нашел в себе силы ненавидеть Джеральдину, — тогда бы не было причин встречаться с ней снова. — Она твоя сестра. Как мы с Энтони можем судить тебя за то, что ты чувствуешь? У нас ведь никогда не было ни сестры, ни брата. — Она испугалась и умолкла. То, что она сказала, было одновременно и правдой, и ложью.

— Ты подумала о Ральфе, — произнес Сильвестр. — Ты знаешь, как часто я думаю о Ральфе и как сильно я его ненавидел?

У нее вырвался безрадостный смешок.

— Да ты же совсем не умеешь ненавидеть, Сильвестр.

— Ральфа — могу, — возразил он. — И что-то во мне желает, чтобы у нас обоих не было их, ни Ральфа, ни Джеральдины, а были только мы. Ты выглядишь усталой, Фенни. Может быть, сегодня ночью рядом с Энтони подежурить мне, чтобы ты могла поспать?

Фенелла покачала головой. Врач тоже предлагал свою помощь, но правда заключалась в том, что она наслаждалась ночами, когда оставалась наедине с Энтони.

Когда Сильвестр ушел, она сняла одежду и забралась к Энтони под одеяло. Тепло его кожи успокаивало ее, хотя между ними стояли повязки. Когда Энтони скрючивался или стонал во сне, она гладила его, нашептывала ему на ухо целый шквал ласковых слов, давала воду, обрабатывала лопнувшие раны, плотнее укутывала в одеяло его трясущееся в лихорадке тело. Затем прижималась к нему, пока он не засыпал снова.

Просыпаясь утром, она сжимала его так крепко, что он не мог пошевелиться. Часто он уже не спал, смотрел на нее широко открытыми глазами. Никогда не отвечал на нежность, но и не прогонял ее от себя. Оберегая его душу, она ухаживала за его телом, радуясь каждой милости, которую могла оказать ему.

Она промывала его раны вином и перевязывала руки, покрытые ссадинами, при взгляде на которые невольно возникала мысль о том, что он пытался разобрать тюрьму по кирпичикам. Натирала мазью с ароматным пчелиным воском его кожу, слезавшую с него слоями, чтобы там, где она не была изранена, она не стала менее шелковистой. «Я вылечу тебя, любимый. Мы еще не стары, еще не все потеряно. Однажды я снова буду щекотать тебя, пока ты не попросишь пощады. Однажды я снова буду держать твою голову на коленях, а ты будешь рассказывать мне о своих мечтах».

Есть ему по-прежнему было тяжело. Его истерзанный желудок почти ничего не мог в себе удержать, по большей части извергая из себя все кровавым фонтаном. Фенелла бегала на рынок и покупала нежные весенние овощи. Мать часто упрекала ее в том, что она не любит готовить, но теперь Фенелла делала это с полной отдачей. Она обнимала Энтони, пока кормила его, и однажды встретилась с ним взглядом, терзающимся от унижения. Она отставила в сторону миску.

— Все хорошо, — произнесла она, целуя его. — Попробуй сам, хотя мне очень нравилось делать это вместо тебя. Можно мне хотя бы остаться рядом?

Он посмотрел на нее почти с мольбой. Она встала, осторожно вложила миску в его перевязанные руки, поцеловала в голову и вышла из комнаты.

За дверью обнаружился Кранмер, который хотел принести ей кувшин вина.

— Ну, как дела? — спросил он, и она рассказала.

Доктор одарил ее недоверчивой улыбкой.

— Он начинает бороться, — произнес он. — Вы идете ему на пользу, Фенелла, — и тогда, когда вы оставляете его одного, и в том случае, если находитесь рядом. Думаю, до того, как я уеду в Рим на следующей неделе, он попытается встать.

— А заговорить? — вырвалось у нее.

— Считайте, что тело — это авангард, — мягко ответил Кранмер. — Удары, которые получила его душа, оставили после себя такие раны, которые мы не можем ни охладить снаружи, ни смягчить при помощи бальзама. Они будут болеть долго, а затем незаметно начнут исцеляться.