Круглый дом - Луиза Эрдрих

– Извините, – подал я голос.

– Да, мальчик мой? Ишь, какой вежливый! – Бабушка Игнасия только сейчас заметила, что я сижу рядом, и уставилась на меня своими пронзительными, как у вороны, глазами.

– Если Элвин мой сводный дядя, а сестра Стар была замужем за Вэнсом, и у них родился Энгус, кем мне тогда приходится Энгус?

– Бракоспособным, – прикрикнула бабушка Игнасия. – Анишааиндинаа. Да шучу я, малыш. Ты бы мог вступить в брак с сестрой Энгуса. Но ты задал хороший вопрос.

– Он твой четвероюродный брат, – твердо заявил Мушум. – Он тебе не так близок, как двоюродный брат, но ближе, чем просто друг. Ты должен его защищать, но не отдавать за него жисть!

Так он и сказал: «жисть». Сейчас многие из нас говорят без провинциального прононса, если только с детства не говорили на языке чиппева, но иногда этот говорок проскальзывает. Отец, например, считал, что как судья он должен изъясняться на правильном английском, четко выговаривая все буквы. А мама так не считала. Что касается меня, я научился по-настоящему правильной речи только в колледже, где избавился от говора резервации. Как и масса других индейцев. Как-то я написал дурацкое стихотворение про индейский говор, которое осталось дома и разлетелось по всей резервации, и его прочитала одна моя подружка. Она сочла, что в этом что-то есть и, поскольку специализировалась в области лингвистики, написала на эту тему доклад. Спустя несколько лет после этого я на ней женился, мы вернулись в резервацию, и я с удивлением заметил, что стоило нам пересечь невидимую границу территории, как мы позабыли наш культурный английский и к нам снова вернулся старый индейский говорок. Но даже хотя она писала диплом по лингвистике, она не знала, каким словом обозначается степень родства Энгуса ко мне. Я полагал, что Мушум очень удачно это сформулировал: что я должен защищать Энгуса, но в разумных пределах. Я не обязан был отдавать за него свою жизнь. Мне сразу полегчало.

На день рождения пришли еще гости, точнее сказать, их была целая толпа, и все обступили Мушума, и с этого момента присутствующие только и смотрели на него, восседающего под зелеными ветками. Те, у кого были фотоаппараты, позировали с ним, и мама с тетей Клеменс тоже позировали, усевшись по обеим сторонам от Мушума и приложив головы к его голове. Потом тетя Клеменс побежала в дом, и наступила тишина, которую нарушали только возгласы маленьких детей, отодвинутых к дальнему краю стола: «Торт! Торт!»

Тетя Клеменс и дядя Эдвард возились со своими фотоаппаратами, поэтому мне и моим кузену и кузине Джозефу и Иви пришлось выкатывать чудо-десерт. Тетя Клеменс испекла исполинский многослойный торт, облитый сахарной глазурью с виски – любимый торт Мушума, – и она водрузила его на постамент из прессованного картона, обернутого фольгой. Торт получился размером с письменный стол, с аккуратно выведенным сверху именем Мушума и украшенный сотней зажженных свечей. Их пламя ярко освещало все вокруг, когда мои кузен с кузиной важно вынесли его из дома. Гости сгрудились вокруг торта. Я проскользнул к столу вовремя, когда торт оказался перед Мушумом. Торт был великолепен. Бабушка Игнасия смотрела на него с завистью. Крошечные язычки пламени свечек отражалась в тусклых стариковских глазах Мушума, все запели «С днем рожденья тебя!» на языке оджибве и по-английски, а потом затянули старую метисскую мелодию. Догорая, свечки вспыхивали ярче, воск стекал на глазурь, пока они не превращались в огарочки.

– Задувай! Загадай желание! – закричали все, но Мушум казался завороженным мерцающим пламенем. Бабушка Игнасия нагнулась к нему и заговорила прямо ему в ухо. Он кивнул и наклонился над тортом, но в этот момент в беседку ворвался невесть откуда взявшийся порыв ветра. Думаете, этот порыв загасил свечи? Ничего подобного. Наоборот, ветер только раздул крошечные огоньки, и когда это произошло, сотня язычков пламени слились воедино, вспыхнул костер, перекинувшийся на смесь расплавленного воска и сахарно-алкогольной глазури. Торт загорелся с легким вздохом, длинные языки пламени взметнулись вверх и вцепились в сальные пряди волос Мушума, застывшего над тортом с вытянутыми губами. У меня до сих пор в памяти стоит эта картина: объятая огнем голова Мушума. И только его сияющие восторгом глаза и счастливая улыбка, казалось, возвещали: горю! Мой дедушка и торт могли сгореть прямо на наших глазах, если бы дяде Эдварду не хватило хладнокровия и присутствия духа вылить полный кувшин лимонада Мушуму на голову. По счастливому стечению обстоятельств, Джозеф и Ивилина крепко держались за картонный постамент торта и тут же откатили пылающий торт на асфальтовую дорожку перед домом, где пламя, насытившись пропитанной спиртом глазурью, быстро потухло. Дядя Эдвард, невозмутимо срезавший длинным хлебным ножом обгоревшую глазурь, снова стал героем дня. Он объявил, что спасенная часть торта вполне съедобна, более того, фламбирование даже пошло ему на пользу. Кто-то принес несколько коробок мороженого, и семейная трапеза возобновилась. Меня попросили отвести Мушума в дом, чтобы он мог там передохнуть после потрясения. И тут тетя Клеменс попыталась отрезать ножницами его опаленные пряди.

Огонь не тронул кожу ни на лице, ни на голове Мушума, но сам факт, что он оказался объят пламенем, привел его в сильное возбуждение. Он занервничал и потребовал, чтобы Клеменс отрезала только безнадежно почерневшие и обожженные пряди.

– Хорошо-хорошо, папа, я постараюсь. Но эти волосы воняют паленым!

Наконец ей это надоело.

– Вот что, Джо, посиди-ка с ним.

Старик лежал на диване: голова на подушке, под шерстяным пледом – груда костей и рот до ушей. В суматохе его белозубые протезы упали с десен, и мне пришлось принести чашку с водой, куда он их опустил. К несчастью, я схватил одну из пластиковых чашек, из которых ребятня за столом пила мятный лимонад. И стоило мне отвернуться, как в комнату вбежал мальчуган лет четырех, слямзил чашку с протезами и помчался на улицу, на бегу отхлебывая воду. Видно, он подражал старшим детям, и, наверное, когда попросил маму добавить ему мятного лимонада, она и не заметила, что лежит на дне чашки. Но я сидел возле Мушума, не думая об этих застольных драмах. Мои двоюродные братья и сестры были старше меня, и они суетились, выполняя поручения своей матери. Мои друзья обещали забежать, но еще не появились. А празднество продолжалось, и конца ему не было видно. Потом начнутся танцы, кто-то запиликает на скрипке, кто-то на электрогитаре, кто-то сядет за пианолу, поднесут еще угощений. Мои друзья, наверное, дожидались момента, когда появится оленина с гриля, которую приготовит Элвин, или еда, которую принесут их матери. Всякий раз, когда в резервации закатывали подобные пиры, они обретали собственный распорядок. У нас был обычай приходить в гости без приглашения, и всякое застолье имело на этот счет свои порядки – как для гостей, так и для тех, кто заявлялся пьяным или слишком шумел. Но от всего этого Мушум, лежа на диване в гостиной, был в тот день избавлен. Он заслужил право на краткий сон. Я сидел рядом, и он мирно захрапел. Но стоило в комнату войти Соне, как он мигом пробудился, точно солдат по тревоге. Ее наряд, вероятно, проник в его сон. Да и я глаза вытаращил. На ней была отделанная тонкой бахромой замшевая блузка, которая облегала ее груди, как непрощенный грех. Ну и джинсы, в которых ее ноги казались длиннее и стройнее. И новенькие ковбойские сапожки на каблуках, отороченные саламандровой кожей. И опять те самые сережки в ушах! Они переливались на свету. Я увернулся, когда она попыталась чмокнуть меня в темя, и сдвинулся на край стула, чтобы и она могла присесть, но не ушел, а остался, сложив руки на коленях и свирепо глядя на нее. Я знал, что ее блузка куплена на деньги из моей куклы, и выглядела она дорого. Соня опять потратила кучу моих денег. А эти сапожки! Кто же их не заметит!