Круглый дом - Луиза Эрдрих

И я их увидел. На них остались только золотые кисточки на сосках, которые она вертела в пальцах то в одну сторону, то в другую, и мы со стариком глазели на них как зачарованные. Когда барабаны стихли, у меня уже вовсю кружилась голова. Мушум прерывисто дышал. Я слышал, как шуршит пленка в кассете. Соня распустила шнуровку на босоножках, скинула их и бросила в мою сторону. Потом сняла с волос металлический конус. Волосы каскадом упали ей на лицо. Она кинула в меня и конус. Ступая босыми ногами, подошла ко мне вплотную и начала покачивать бедрами в такт волчьему вою из магнитофона, а когда засунула руку в железные трусики и медленно выудила оттуда ключик на шелковой ленточке, Мушум уже был готов действовать. Он вырвал ключик из ее пальцев и недрогнувшей рукой отомкнул им замочек, снял его с ушка и отбросил в сторону. Под железными трусиками обнаружились стринги из мягкого и плотного черного меха. Это была кроличья шкурка. И что бы вы думали? Соня взгромоздилась Мушуму на колени, но осторожно, чтобы не навалиться на него всем весом. А груди, украшенные золотыми кисточками, сжала обеими руками.

– С днем рождения, старенький!

На губах Мушума сияла улыбка, слезы текли по морщинистым щекам. Он обхватил руками ее талию и глубоко, со стоном вздохнул.

И перестал дышать.

– О нет!

Соня развела стариковские руки в сторону и осторожно уложила Мушума на раскладушку. Потом прижала ухо к его груди и вслушалась.

– Что-то не слышу его сердца, – пробормотала Соня.

Я тоже прижал ухо к груди Мушума.

– Может, надо его реанимировать? Искусственное дыхание рот в рот? Массаж сердца? Что делать, Соня?

– Не знаю.

Мы смотрели на старика. Его глаза были закрыты. Но он улыбался. Он выглядел как счастливейший из живущих.

– Он видит сон, – нежно заметила Соня. Но ее слова прорвались сквозь рыдание. – Он уходит. Не будем его тревожить. – Она наклонилась над Мушумом, гладя его по волосам и что-то бормоча.

Он открыл глаза, улыбнулся ей и снова опустил веки.

– Может быть, все-таки у него сердце бьется? – Соня встала перед раскладушкой на колени и, кусая губы, снова приложила ухо к его груди. – Бьется. Вот еще, – выдохнула она с облегчением.

Ошеломленный, я смотрел на Мушума, ища признаки жизни. Но он не шевелился.

– Собери мои вещи, – попросила Соня, чья голова так и лежала у Мушума на груди. – Да, бьется. Просто жизненные процессы у стариков замедленные. И похоже, он дышит.

Я собрал ее раскиданные по полу вещи, отнес их в ванную и там сложил в пакет. А ей принес оттуда спортивный костюм и теннисные тапки и отвернулся, пока она все это надевала. Не хотел смотреть на нее.

Одевшись, она подхватила пакет со своим нарядом стриптизерши и бросила его к моим ногам.

– Возьми себе! Можешь дрочить на него, мне без разницы!

Она подобрала упавшую с соска кисточку, которую я не заметил, и швырнула мне в лицо.

– Жалко, что так вышло, – сказал я.

– «Жалко» у пчелки в жопке. Но мне плевать. Ты знаешь, откуда я родом?

– Нет.

– Из пригорода Дулута. Милый городишко, да?

– Наверное.

– Я ходила в католическую школу. Окончила там восемь классов. А знаешь, как это мне удалось?

– Нет.

– Мама помогла. Моя мать была католичка. Ага! Ходила в церковь. И плавала на кораблях. А знаешь, чем она там занималась?

– Нет.

– Она там встречалась с мужчинами, Джо. Знаешь, что это значит?

Я пробормотал что-то нечленораздельное.

– Вот так я появилась на свет. Она пыталась скопить немного денег. Знаешь, что это такое, Джо?

– Нет.

– Ее часто избивали. И еще она принимала наркотики. И еще знаешь? Я понятия не имею, кто мой отец. Никогда его не видела. А мать иногда была ко мне добра, а иногда – нет. Ну да ладно. Я бросила школу. Родила. Но так ничему не научилась. Вообще ничему. И мать мне сказала: ну раз ты ничего не умеешь, можешь раздеваться. Танцуй на сцене. Там делать ничего не надо, просто танцевать. У меня, говорит, была подруга, так она вот этим и занималась. И зарабатывала. Я говорю: ладно, не буду ничем другим заниматься. Думаешь, я чем-то еще занималась?

– Нет.

– Я завязала в той жизни. А потом встретила Уайти, вот так. В охотничий сезон там открывалось много новых баров с танцовщицами. Уайти за мной ухлестывал. Ездил за мной по разным барам. Уайти стал моим телохранителем. Он упрашивал меня бросить это занятие. Приглашал жить с ним. Я не спрашивала, женится ли он на мне. А знаешь, почему, Джо?

– Нет.

– А я тебе скажу. Я думала, что не заслуживаю того, чтоб на мне кто-то женился. Вот почему! Не достойна я женитьбы. С какой стати даже этот деревенский Элвис с вставной челюстью, этот пожилой дядька, не более образованный, чем я, пьяница, который меня колотит, с какой стати даже такой мужик вздумает на мне жениться, а?

– Ну, я не знаю. Я думал…

– Ты думал, мы женаты? Так вот – нет! Уайти не удостоил меня такой чести, хотя я сама купила себе дешевенькое кольцо. А теперь мне на все плевать. А ты? Я с тобой хорошо обращалась, разве нет?

– Да.

– Но ты все равно испытывал зуд, все поглядывал на мои сиськи, когда думал, что я не вижу. Ты думал, я ничего не замечала?

Мое лицо вспыхнуло и покраснело так, что, казалось, горело.

– А я замечала, – усмехнулась Соня. – Ну так погляди на них хорошенько. Вблизи. Видишь?

Но я не мог.

– Открой свои окаянные глазенки!

Я взглянул. По краю ее левой груди и вокруг соска бежал тонкий белый шрам.

– Это меня полоснул бритвой мой менеджер, Джо. Я не хотела ублажать группу приезжих охотников. Думаешь, твои угрозы меня испугают?

– Нет.

– Вот именно: нет! Ты плачешь? Плачь сколько угодно, Джо. Многие мужчины плачут после того, как сделают женщине подлянку. У меня нет больше дочки. А ты мне был как сын. Но как оказалось, ты, Джо, такой же кусок дерьма, как и все. Обычный говнюк, который знает только слово «дай». Вот какой ты!

И Соня ушла. А я сидел с Мушумом. Время остановилось. В голове у меня звенело, будто там был спрятан будильник. Иногда старики так слабо дышат, что их дыхание становится неуловимым. Отгорел день, начало смеркаться, когда он наконец шевельнулся. Старик открыл и снова закрыл глаза, я помчался за водой и позволил ему сделать пару глотков.

– Я еще здесь, – прошептал он. В слабом голосе слышалось разочарование.

Я все сидел с Мушумом на краешке раскладушки, думая про его мечту о счастливой смерти. У меня наконец появилась возможность увидеть разницу между правой и левой грудями Сони, но лучше бы этой возможности не было. Но я был рад, что это случилось. Это противоречие взрывало мозг. За четверть часа перед тем, как тетя Клеменс и дядя Эдвард привезли новый морозильный шкаф, я взглянул на пол и заметил золотую кисточку у ножки раскладушки. Я ее поднял и положил в карман джинсов.