Рисовальщик - Валерий Борисович Бочков

пота с едва заметной луковой отдушкой. Рядом с соском у неё была родинка – звезда почти правильной формы; показывая, она сказала: моё тело легко будет опознать. В морге? – не очень остроумно пошутил я.

Пока я отмокал, мне позвонили тринадцать раз. Один звонок из банка, другой – от таллинского клиента, одиннадцать раз звонила Ангелина. Я перешёл в папку пропущенных звонков: там был один Таллин и один банк. И ни одной Ангелины.

Мобильник тихо звякнул, пришёл новый текст:

Милый-милый-милый! Ты не брал трубку, а я не находила себе места, с ума чуть не сошла, никогда не делай так больше! Я знаю, что любовь не может возникнуть из пустоты, любовь требует труда, требует старания и заботы. И тогда любовь вырастает в счастье. В счастье, мой милый! Ради нашего счастья я готова трудиться за двоих, стараться день и ночь, даже если потребуется вся жизнь! Мы заработаем наше счастье! Я живу ради тебя – ты знаешь об этом. Не могу дальше писать, слёзы душат меня. Тебя нет рядом, милый, я обнимаю себя, притворяюсь, что ты в моих объятьях!

Она позвонила, когда я дочитывал последнюю строчку. Сделал глубокий вдох, включил громкую связь:

– Да!

У меня нет личного опыта общения с душевнобольными, скорее всего, тон тут нужен успокаивающий.

Я вообразил себя мудрой матерью, урезонивающую сумасбродную дочку лет девяти, и повторил мягко:

– Да. Слушаю.

На том конце шумно дышали, всхлипывали и шмыгали носом. Я терпеливо следил за прыгающими секундами на экране: пятнадцать, шестнадцать, семнадцать… На тридцать пятой она заговорила мокрым и плаксивым голосом:

– Ну зачем… зачем… ты терзаешь меня… зачем? Зачем? Тебе приятно, да? Чтобы я плакала, чтобы царапала лицо ногтями, чтобы бритвой резала тело… тебе это приятно?

– О чём идёт речь? – Вышло чуть холоднее, чем нужно.

– Речь? – Она выкрикнула. – О чём? Идёт!

Она оставила для меня паузу, но я благоразумно промолчал.

– О тебе речь идёт! – Крик продолжился на той же высокой ноте. – О нас! О нашей любви речь идёт! – Она с дрожью вдохнула, резко и глубоко, будто тонула. – Господи! Таким каменным как можно! Где сердце… где оно? Или там кусок сухой глины? Там! Я же умоляла, умоляла… Ведь просила…

Голос прервался, в динамике громко зарыдали.

– Что? – Чёрт меня дёрнул произнести. – О чём просила?

– Не звонить! – взорвалась она. – Не звонить старой карге! Неужели так трудно? Или забыть не можешь? День тот?

Я замер, мобильник лежал на столе, я пялился в экран и комкал влажное полотенце. Одеться я так и не успел.

8

Тут она оказалась права на все сто: забыть тот день я действительно не мог.

Была только середина мая, но жара в Москве воцарилась египетская. Тополиный пух лез в глаза и щекотал в носу, сирень по всему городу распустилась за ночь, и теперь сладкое марево, пополам с гарью и пухом, лениво растекалось по городу. Зацепская шпана купалась у Краснохолмского моста, ловкими саженками пацаны подплывали вплотную к речным трамвайчикам и матерно обругивали пассажиров. Трава на газонах стала колючей и серой, у квасных бочек вытянулись очереди, как в мавзолей, пыльные липы на бульварах изнывали от жажды. Там, за памятником Грибоедову на Чистопрудном, мы с Дымовым и условились встретиться в четыре.

Шли выпускные, я накануне сдал физику и должен был передать Дымову конспекты. Технически то были ответы на билеты – сорок с чем-то машинописных листов, которые надлежало тайно пронести в класс. Я исполнил этот фокус вчера, заткнув билеты за ремень сзади. Пиджак, понятное дело, снять я не мог, за время экзамена пачка пропотела насквозь, следующую ночь билеты сушились, разложенные по всей квартире.

Дымов никогда не приходил в срок, время встречи он называл условным; как-то, после почти часового ожидания, он появился и невинно сообщил, что уже на выходе, надевая ботинки, присел и случайно заснул.

Я не торопился. Неспешно вышел из метро. Приехал прямо из школы, с консультации по литературе. Белая рубаха с отглаженным воротником, комсомольский значок на груди и скромные штаны серого цвета, к тому же папка в руке, не говоря уже про прилизанные на косой пробор волосы – весь этот камуфляж производил весьма обманчивое впечатление относительно моей персоны. Старушка, торговавшая редиской у входа, умильно улыбнулась мне, из группы пьяниц с безглазыми лицами цвета копчёной камбалы выкрикнули про Павку Корчагина. Не оглядываясь, я прошёл мимо их скамейки и почти налетел на маму Люсю. Она всем ртом поцеловала меня в щёку, обдала ароматом почти райской парфюмерии и тут же, хохоча, принялась вытирать отпечаток белым платком, натянутым на указательный палец.

Мама Люся вся состояла из мёда и роз, из смеха и мокрых губ; сжимая мне запястье, она скороговоркой сообщила, что сын уехал с генералом на дачу – то ли насос, то ли помпа, всё-всё-всё к чёртовой матери сломалось; лимонно-жёлтое платье из куска тропического заката было явно сшито в заоблачном ателье, а коралловые босоножки на немыслимо стальной шпильке были похищены, как минимум, из гардероба принцессы Дианы.

Она потянула меня в глубь аллей. С искренним любопытством задавала вопрос за вопросом и, не дожидаясь ответа, задавала следующий. Нам почти удалось уйти.

Увы, недостаточно далеко, чтобы не расслышать реплики с пьяной лавки. По лицу мамы Люси мелькнуло подобие улыбки, растерянной и жалкой, почти гримасы.

Дальнейшее развивалось как-то само собой, без участия моего головного мозга: я резко развернулся в сторону группы и приказал повторить. Пьяницы грохнули смехом, крайним слева оказалось существо женского пола.

– Оглох, красавец, – крикнула существо, – поди ближе, повторю на ушко.

Я угрожающе двинулся к лавке.

Люся пыталась меня остановить, её ногти впились в мне запястье.

– Не надо, ради бога, не надо! Это же мусор, не люди!

Я остановился в шаге от них, совершенно не представляя, что делать дальше. Стараясь не вдыхать, строго потребовал извиниться.

– Ой-ёй-ёй, – женская особь, паясничая, ощерилась щербатым ртом, – петушок-то бойкий попался!

Они снова дружно загоготали. Я не двигался. Кровь колотила в виски, рубаха прилипла к спине. У метро, на круге, весело звякнул трамвай и беспечно покатил в сторону Чистых прудов. От смрада меня мутило, в руке я сжимал дурацкую папку с билетами по физике.

– Ну чё фары выкатил, баклан? – задорно выкрикнула тётка. – Цинкуй до базы! Босявка твоя, гля, уже мандой сочится! На цырлах аж пляшет, как бобра загнать охота…

Она засмеялась. У её тюремного башмака, сплющенного и огромного, два воробья дрались из-за окурка. Я набрал в рот слюны и плюнул ей в лицо.

Помню,