Рисовальщик - Валерий Борисович Бочков

губы и закурил. Она наклонилась, пристроила поднос на край стола. Я невольно скользнул взглядом по вырезу платья, там мелькнул тёмный сосок. Она подняла глаза и тут же отвела их в сторону. Выпрямилась, оправляя платье ладонями по бёдрам, будто разглаживая. Тряпка была тонкой как марля. Я с излишним азартом ухватил бутылку за горлышко и разлил коньяк по трём стаканам.

Минут через сорок Дымов исчез. Напоследок он, навалившись, обнял меня и громко прошептал в ухо:

– Знаешь почему черепахи живут триста лет? – Он выдержал паузу, шумно сопя мне в ухо. – Не знаешь. А я знаю.

Его отсутствие затягивалось. Мы остались вдвоём. Мы многозначительно курили и слушали рёв цикад. В какой-то момент их хор умолкал, и тогда упругим звоном наваливалась тишина, в которой мне чудился накат морского прибоя. Из переполненных пепельниц воняло окурками, к ним примешивался приторный запах магнолий. Я не мог понять, сколько ей лет: эти компактные брюнетки в двадцать выглядят на сорок, а в сорок – на двадцать. К тому же я понятия не имел, как её зовут. Момент узнать имя был безнадёжно упущен.

– У вас красивая рубашка, – сказала она.

На мне была самая обычная белая рубашка из самого обычного хлопка.

– Можно на «ты», – предложил я. – А где…

Я вопросительно кивнул на пустой стул напротив.

Она снисходительно улыбнулась – мол, ну ты-то его знаешь. Она придушила окурок в пепельнице и взглянула на меня – долго и странно.

– А вы ведь… – Она замолчала, точно прикидывая что-то. – Вы ведь ещё даже на море не были.

– Ты… – поперхнувшись, поправил её я.

4

В мембране что-то шуршало – казалось, химеры телефонных сетей шушукались, решая, соединять меня с Кипром или нет. Я отпил «Столичной». Бутылка запотела, стала мокрой и скользкой. Наконец соединили. После двух гудков на том конце возник механический женский голос, который сообщил по-английски, что набранный мной номер отключён и больше не существует.

– Больше не существует… – повторил я конец жутковатой фразы.

На всякий случай набрал номер снова. Проверяя каждую цифру. Тот же холодный голос произнёс те же слова ещё раз – отключён и не существует.

Очень не хотелось, но я всё-таки решил позвонить Ангелине. Открыл входящие звонки:

– Что за бред…

Никакой Ангелины там не оказалось.

Самый последний звонок был в семь пятнадцать от Юли Дашевской, копирайтера, которую мы уволили в понедельник. Она же звонила до того – в восемнадцать ноль пять. Оба звонка я намеренно пропустил. В пять десять я говорил с Гороховым из Берлина, ниже шли рабочие звонки: типография, Киблицкий, банк, телевидение, снова типография.

Её текст я удалил, но, может, он застрял каким-то макаром в мусоре. Нет, не застрял. Я выключил экран и положил телефон рядом на ковёр. Спальня наполнилась сумерками. В доме на той стороне Москвы-реки зажглись окна, три на последнем, четыре этажом ниже. Вот ещё одно окно вспыхнуло знакомым рыжим абажуром. Я сидел на полу, и мне были видны лишь два верхних этажа. Странно, я вижу этот дом всю свою жизнь и толком не знаю, сколько в нём этажей – девять, как в нашем? Десять? Плоскую крышу здания архитектор украсил двумя каменными беседками, такие ещё попадаются в южных санаториях среди кустов шиповника или жасмина – белые стройные колонны поддерживают круглый купол с шишечкой, а внизу три ступеньки. Беседки располагались симметрично, над правым и левым крылом фасада. Правая беседка – должно быть, во время давнего ремонта – лишилась своей маковки; отсутствие шишки по непонятной причине доставляло мне с самого раннего детства почти физическое неудобство. Зажглось ещё одно окно – яркое и белое, явно на кухне.

В этот момент телефон ожил и запиликал, на экране высветилось «Юлия Дашевская». Мгновенно представив разговор – судя по позднему часу, не совсем трезвый, вполне возможно, со слезами, вероятно, даже с упрёками или намёками на шантаж, исходя из наших не совсем профессиональных отношений, сложившихся нелепо и почти случайно в последний день питерской командировки в конце мая, – я нажал отказ. Разумнее всего было бы включить ночной режим, но я не хотел пропустить звонок из нашего нью-йоркского офиса.

И тут позвонила снова она – Ангелина.

– Хочу пожелать тебе спокойной ночи, – ласково пропела она. – К тому же ты не ответил на моё письмо. Прочитал и не ответил. Почему? Это же такая малость, милый, такой пустяк. А для меня – радость и благодать райская.

Я молчал.

– Ну что ты опять молчишь? Вот ведь какой – дышит и молчит, дышит и молчит.

– Работа… много работы…

Она засмеялась тихо:

– Ой какой врунишка! Работа у него… Должно быть, с девицами своими болтал, с развратными распутницами… ведь болтал?

– Нет, – неуверенно произнёс я.

– Болтал-болтал! – весело перебила она. – Мне ведь, милый, всё про тебя известно – всё-всё-всё! Всё на свете. И девок твоих я отважу, минетчиц вислозадых. Так проучу, что другим неповадно будет.

Я что-то пробурчал в мобильник.

– Ну, всё-всё. – Она заторопилась. – Всё, мой милый. Поздний час уже. Волшебных снов тебе, баюшки-баю, мой сладкий. Во сне приду к тебе, слышишь? Приласкаю… – И строго добавила: – Только не звони карге старой, договорились?

5

Слава богу, я отключил звонок. Последним входящим был звонок от Дашевской десять минут назад. За сорок минут она набрала мой номер семь раз.

Я сидел на полу, зажигать лампу не хотелось, дом напротив светился огоньками вечерней иллюминации. Обе беседки таинственно горели снизу, они приобрели почти сказочный вид, вроде бастионов на рыцарском замке. Симметрия восторжествовала: досадное отсутствие шишечки на крыше правой беседки теперь скрывала темнота.

Ладонью пошарил по ковру, нашёл телефонную книжку. Включил фонарик в мобильнике, книжка сама раскрылась на букве «Д». Тот номер я помнил наизусть, но решил на всякий случай проверить.

Мама Люся ответила сразу, будто ждала наготове. Не очень старательно изобразила радостное удивление, которое, впрочем, почти сразу испарилось. Её голос, нет, голосок не изменился, те же интонации, тот же тембр – она умудрялась кокетничать, даже когда сердилась. Откуда-то пахнуло приторными цветами, той французской парфюмерией из прошлого века, я даже понюхал кончики своих пальцев, рассеянно подумав, что тем вечером, когда я впервые появился на Грановского, Люсе было меньше лет, чем мне сейчас.

С игривой беспечностью подражая её тону, я болтал о работе и каких-то неважных поездках, шаг за шагом по шатким мосткам ненужных слов, имён, фамилий и географических названий приближаясь к неизбежной цели. Она одобрительно хмыкала, иногда поощрительно поддакивала. Из бархатной тьмы дальнего угла комнаты выплыло маленькое скуластое