Рисовальщик - Валерий Борисович Бочков

Берлин, а дед был почти полубогом и лежал на Красной площади в ста метрах от мумии вождя.

В квартире на Грановского у них был отдельный туалет для прислуги – кухарка плюс горничная, – обед накрывался в столовой на могучем овальном столе под крахмальной скатертью, первое подавали в фарфоровой супнице с серебряным половником, ручку половника украшал вензель Николая Романова с римской цифрой два. В прихожей висели два трофейных офорта Дюрера из пинакотеки Дрездена: «Рыцарь, смерть и дьявол», второго я не помню. В кабинете отчима – кожа, дуб, траурные ковры, на почётном столике обитал телефон цвета слоновой кости с медным гербом на диске. Линия вела прямо в Кремль. Как-то раз пьяный Дымов звонил туда и требовал привезти ему ещё водки.

Генетические шутки природы порой забавны: от папы турецкоподданного Дымову досталась радикально вороная масть, а от мамы – её малогабаритность. Плюс – с той или другой стороны – в предки просочились азиаты: то ли татары, то ли китайцы, – так что к моменту совершеннолетия Дымов был чёрен, как жук, кругл и косоглаз и к тому же ленив, как султан на каникулах. Вертикальную позицию он считал излишне энергичной. Положение сидя казалось ему ненужным компромиссом. Он мог провести весь день лёжа на диване. Книга, пепельница, пасьянс, позднее стакан с напитком крепче тридцати. Употребление вина и тем более пива виделось Дымову иррациональным. Он обожал читать энциклопедии – детскую, взрослую, медицинскую; шеститомник «Жизнь животных» Брэма входил в десятку любимых книг.

Не вставая с дивана, он закончил журфак. Потом его устроили в «Известия», после в АПН. Под конец воткнули в какое-то международное агентство со словом то ли «ньюс», то ли «пресс» на конце. Не покидая дивана, Дымов женился и развёлся. В стране отгремела перестройка. Ельцин расстрелял Белый дом, но народ упрямо голосовал не головой, а сердцем. Демократия победила снова. Генерал под Рождество угорел в бане и в новом году плавно переехал на Новодевичье. Мама Люся так же плавно переехала к новому мужу – провинциалу из Челябинска с охраной. «То ли вор в законе, то ли депутат, – зевая, говорил мне Дымов. – Кошмарная урла, но бабла немерено».

В следующий раз он звонил мне уже с Кипра. С мамой Люсей они загнали генеральскую дачу в Жуковке за астрономическую – по тем девственным временам – сумму. Доллары осели в банке города Пафос, Дымов поехал их проведать и тоже осел там.

– Милый, – ласково говорил он. – Тут коньяк по три доллара за литр и Средиземное море плюс двадцать восемь по Цельсию. Парадиз в чистом виде! Король Ричард Львиное Сердце на пути в Палестину так влюбился в Кипр, что даже прервал Третий крестовый поход и застрял на острове на семь лет. Прилетай! Брать ничего не надо – сунь плавки в карман и прилетай.

Ко всем особям мужского пола он обращался «милый», к женским – «барыня». Скорее всего, ему было лень запоминать имена. Речь Дымова представляла собой эклектичный букет из цветастого мата и русского литературного языка со смелыми вкраплениями латыни, английского и терминов из энциклопедии.

Мой второй развод как раз подходил к концу, и я решил вознаградить себя за муки. Вечером следующего дня чартер Внуковских авиалиний приземлился в городе Пафос. Таксист повёз меня темнеющими серпантинами, в окно бил тёплый дух магнолий, над головой раскрылось мягкое фиолетовое небо со свекольной полоской, прочерченной по дальнему краю моря. Хотелось ехать вечно, я высунул голову в темноту и, задыхаясь от ветра, улыбался как дурак.

Дымов ждал меня. Сигарета в одной руке, стакан – в другой. Мы обнялись, но не крепко, он был бос и гол, если не считать плавок кумачового цвета. Придерживая мой локоть, он проводил меня на открытую веранду, увитую диким виноградом. Из зарослей на цепи свисал пиратский фонарь, жёлтый круг освещал кафельный стол с остатками ужина на двоих. Не садясь, он налил мне коньяку и заставил выпить до дна – за встречу. Выпил сам. Коньяк оказался вполне сносным – мягким и не очень вонючим, ничего коньяк, вроде марочного армянского, типа «Ахтамар».

Мы не виделись где-то с год. За это время Дымов потолстел ещё больше и отпустил пышную бороду вороньей черноты. Она доходила почти до глаз. Вольная каракульча росла по всему телу, включая плечи. Турецкая кровь брала своё – на шее висели золотые амулеты, какие-то корявые монеты с профилями императоров, разного плетения золотые цепочки. Дымов запросто мог сойти за испанского флибустьера-работорговца или отставного конокрада.

– Как твоя? – Он налил себе и мне.

– Всё! – Я выставил безымянный палец со светлой полоской.

Мы чокнулись и выпили до дна.

Он вдруг улыбнулся и произнёс просто и как-то по-детски:

– А я женился. Не поверишь – влюбился и…

Тут он был прав: поверить было сложно, ещё сложней было представить влюблённого Дымова – процесс этот хлопотливый, и требует он большой работы, утомительного внимания и заботы – и к себе, и к постороннему человеку, – а ведь душа ищет покоя, одного лишь покоя. Покоя и больше ничего. Я был свидетелем на его первой свадьбе, гуляли мощно – в «Славянском базаре», а ещё через полгода мама Люся устроила мне истерику, что я не отговорил её сына от дурацкого поступка.

Дымов зачарованно смотрел сквозь меня, точно я был стеклянный, а за мной на каком-то волшебном экране демонстрировали милое кино из жизни щенков. Мы молчали. Ногтём я ковырял наклейку на бутылке. На этикетке был нарисован рыцарь с копьём и на коне, должно быть, из группы крестоносцев короля Ричарда. Коньяк назывался «Конкордия». Словно пробудившись, Дымов крикнул в темноту распахнутой двери:

– Барыня! – Он подмигнул мне. – Мы уж заждались, пора бы уж и десерт, честное слово!

Она вошла с мельхиоровым подносом, впритык заставленным блюдцами и розетками со снедью – миндаль в сахаре, грецкие орехи, вяленый инжир, рыжие дольки урюка, ещё что-то из набора восточных радостей. В центре кокетливо алел розовый бутон в хрустальном бокале для шампанского, который по-английски называется «флейта». Поднос явно был тяжёл, костяшки её смуглых рук побелели, но тонкие пальцы цепко держали ручки подноса. На правой руке сияло новенькое обручальное колечко.

Миниатюрной я бы её не назвал, скорее компактной – она напоминала одну из тех гуттаперчевых гимнасток, которых мускулистые молодцы подкидывают и так и сяк, а те упрямо приземляются на ноги.

– Милый, – обратилась она к Дымову с ласковым укором. – Ну что ж ты не убрал посуду? Неловко перед гостем…

Дымов жирно ухмыльнулся, вытер пальцами