Компас - Матиас Энар

Азия Юго-Восточная за огнями Востока Ближнего; сразу вспоминается, что некогда Османская империя считалась «больным пациентом Европы», — сегодня Европа является своим собственным состарившимся, больным, заброшенным телом, болтающимся на виселице, наблюдающим за собственным гниением и продолжающим верить, что «Paris sera toujours Paris!»[387][388] и дальше будет звучать на трех десятках различных языков, включая португальский. «Европа — это лежачая надгробная фигура, опирающаяся на собственные локти», — пишет в сборнике «Послание» Фернандо Пессоа, напоминающий оракула, мрачного и меланхоличного. В Иране на улицах часто встречаются нищие с птицами на руке, они поджидают прохожих, чтобы предсказать им будущее: за мелкую денежку птица (желтый или зеленый волнистый попугайчик, самая хитрая из всех птиц) указывает на свернутую или скрученную бумажку с какой-нибудь строкой из стихотворения Хафиза Ширази и дает ее вам; такое предсказание именуется фал-е Хафез, гадание по «Дивану» Хафиза, — я же испытаю оракул Пессоа, посмотрю, что уготовил мне сей португальский адепт мятущегося мира.

Пролистнем несколько страниц назад от «Курильщика опиума», закроем глаза и скользнем пальцем наугад, затем откроем глаза. «Велики пустыни, и все пустынно» — ну вот, снова пустыня, наугад, на странице 428, все тот же Алвару де Кампуш; на какое-то время начинаешь верить, что все на самом деле связано, что каждое слово, каждое движение сцеплено со всеми словами и всеми движениями. Все пустыни опустошены, «Я закуриваю сигарету, чтобы отложить на потом путешествие, / Чтобы отложить на потом все путешествия, / Чтобы отложить на потом всю вселенную».

В любой библиотеке заключен целый мир: зачем покидать Башню, говорил Гёльдерлин, конец света уже был, и нет никаких оснований, чтобы самому это испытать; мы останавливаемся, просунув ноготь между страницами (такими мягкими, такими сливочными), где Алвару де Кампуш, этот инженер-денди, становится более правдив, чем Пессоа, его двойник во плоти. Велики пустыни, и все пустынно. Есть португальский Восток, у каждого европейского языка свой Восток, Восток, отраженный в этих языках, и Восток помимо них, — хотелось бы в последнюю среду года прыгнуть через костер, как в Иране, на счастье, перепрыгнуть костры Палестины, Сирии, Ирака, костры Леванта и приземлиться на обе ноги в Персидском заливе или в Иране. Португальский Восток начинается на Сокотре и Ормузе, островах, расположенных на пути в Индию, которые в начале XVI века захватил Афонсу де Албукерке Великий[389]. Мы все еще стоим перед книжным шкафом, с томиком Пессоа в руке; стоим на носу корабля, где кончилась вода, — корабля скорбящих, готовых пойти ко дну, но, когда мыс Доброй Надежды пройден, его больше ничто не остановит: корабли Европы плывут на север, и Португалия во главе. Аравия! Залив! Персидский залив, этот пенный след слюны месопотамской жабы, прозрачный горячий пот, слегка замутненный вдоль берегов черными липкими сгустками нефти, дерьмом, исторгнутым танкерами, жующими море. Попав в килевую качку, я вцепился в толстую книгу, в деревянную стойку, ноги запутались в оснастке — нет, в халате, старом корсарском плаще, обмотавшемся вокруг мачты. Рассмотрим сокровища Сары, разложенные на полках, забытые сокровища, погребенные под слоем пыли: деревянный верблюд, старинный сирийский серебряный амулет с вырезанными буквами (кажется, вспомнил, этот амулет с неразборчивой надписью предназначался для усмирения, а может, даже и для исцеления опасных сумасшедших), миниатюра на дереве, маленький диптих, скрепленный позеленевшими медными петлями, приобретенный в какой-нибудь антикварной лавке на улице Манучехри в Тегеране: на нем изображены дерево, олененок и двое любовников, буколическая сценка, взятая из любовного романа. Представим себе, что мы вернулись в Дараке или в Дарбанд, к северу от Тегерана, где начинается путь высоко в гору; пятничная экскурсия собирается на берегу ручья, в стороне от толп туристов, среди нетронутой природы, под деревом ее ожидает молодая женщина в сером платке и синем пальто; вокруг растут маки, мак — цветок мучеников, любящий эти камни и овражки, где каждую весну он рассеивает свои крошечные семена; слышен шум воды, ветер доносит ароматы пряностей и горящих углей; группа молодых людей где-то рядом, но мы их не видим, они внизу, в небольшом ущелье, откуда долетают смех и запахи пищи; мы остаемся здесь, в колючей тени гигантского гранатового дерева, бросаем камешки в воду и едим засахаренные вишни и сливы в ожидании — ожидании чего? Косуля, ибекс[390], рысь — никого нет; только мимо идет старый дервиш в бесформенной шляпе, словно только что сошедший со страниц «Маснави» Руми; с палкой в руке он держит путь к бог весть каким вершинам, каким пристанищам, а на ремне у него висит камышовая флейта. Мы приветствуем его словами «Йа, Али!»,[391] немного испуганные этой приметой, вторжением духовного в любовную сцену, которую, напротив, хотелось бы представить более мирской. «Вы слышите свирели скорбный звук? / Она, как мы, страдает от разлук. / О чем грустит, о чем поет она? / „Я со своим стволом разлучена“»[392]. Есть ли полный перевод «Маснави» на немецкий? Или на французский?[393] Двадцать шесть тысяч рифм, тринадцать тысяч стихов. Памятник мировой литературы. Сумма мистической поэзии и мудрости, сотни коротких историй, рассказов, персонажей. К сожалению, Рюккерт перевел всего несколько газелей, не дерзнув приступить к «Маснави». Во всяком случае, Рюккерта по-прежнему издают плохо. Можно найти либо современные антологии, тоненькие и дешевые, либо издания конца XIX или начала XX века, без примечаний, без комментариев, пестрящие ошибками; научное издание Рюккерта в десяти или двенадцати томах, кажется, потихоньку готовится в Швайнфурте[394] («чудесный город с ужасным названием», как сказал поэт), безумно дорогое — шикарное издание для университетских библиотек. Почему в Германии и Австрии нет «Библиотеки Плеяды»? Можно только позавидовать, что у Франции есть такая книжная серия; ее приятные на ощупь тома в мягкой коже издаются с беспримерной тщательностью, с предисловиями, приложениями и комментариями лучших специалистов; в этой серии выходят произведения как французской, так и иностранной литературы. Ничего общего с роскошными томами, изданными в гораздо менее популярной серии «Немецкие классики», которую не рекомендуется слишком часто дарить на Рождество. Если бы Фридрих Рюккерт родился французом, его бы издали в «Плеяде» — есть же в «Библиотеке Плеяды»[395] три тома Гобино[396], востоковеда, автора расовой теории, специалиста по Ирану. «Библиотека Плеяды» не просто издание, это государственное предприятие. Появление того или иного автора под обложкой из ацетилцеллюлозы и цветной кожи порождает страсти. Кульминация для писателя, разумеется изданного в серии «Плеяды» при жизни, — возможность пустить в дело свою гробницу и вкусить посмертной славы (предполагаемо приятной), еще не начав питать одуванчики со стороны корней. Хуже всего (но не думаю, что такой случай зафиксирован) было бы, войдя в число авторов «Плеяды», оказаться исключенным из нее при жизни. Изгнание ad vitam[397]. Ибо иногда из этой божественной коллекции исключают, и в Тегеране нам пришлось пережить сцену, достойную «Послания о чудесах учителей» аль-Джахиза: директор Французского научно-исследовательского института в Иране, заслуженный востоковед, сначала метал громы и молнии в своем офисе, а потом выскочил в коридор и, меря его большими шагами, выкрикивал «Это же скандал!», «Позор!», немедленно вызвав панику среди своих подчиненных: кроткая секретарша (которую перепады настроений патрона пугают несказанно) спряталась за папками, программист с отверткой в руках сполз под стол, а добродушный главный секретарь тотчас вспомнил не то кузину, не то старенькую тетушку, которой надо срочно позвонить, и теперь громко рассыпается в бесконечных формулах вежливости.