Компас - Матиас Энар

Она представляла себе — надо признать, гораздо красочней, чем я, — сражения португальских авантюристов, бросивших вызов мысу Бурь и гиганту Адамастору[417], «грозному царю океана», как поется в опере Мейербера, чтобы захватить эту круглую скалу, жемчуг, добываемый в Заливе, пряности и шелковые ткани из Индии. Как поведала мне Сара, Афонсу д’Албукерке претворял в жизнь замыслы португальского короля дона Мануэла I[418], монарха гораздо более честолюбивого, чем можно себе представить, глядя на скромные руины форта: обустраиваясь в Заливе, отбивая атаки египетских мамлюков, чей флот они уже разбили в Красном море, португальцы хотели не только основать несколько торговых портов на пространстве от Малакки[419] до Египта, но и совершить последний Крестовый поход, освободив от неверных Иерусалим. Португальская мечта совпадала со средиземноморской, ибо, перестав быть единственной ставкой в политическом и экономическом соперничестве морских держав, Средиземное море постепенно утрачивало прежнюю значимость. В конце XV века португальцы мечтали сразу об Индии и о Леванте, желая властвовать (по крайней мере, дон Мануэл I и преданный ему авантюрист Албукерке) между двумя океанами, двумя мечтами и двумя эпохами. В начале XVI века Ормузский пролив было невозможно удержать, не имея поддержки на континенте, будь то с персидского берега, как сегодня, или с оманского берега, как в эпоху Ормузского султаната, существованию которого положили конец пушки двадцати четырех кораблей правителя Индии Афонсу д’Албукерке.

Мне казалось, что саудади[420], как свидетельствует название, является чувством, свойственным также арабам и иранцам, и молодые пасдарановцы, выходцы из Шираза или Тегерана, проводящие на острове много дней подряд, наверняка собираются вокруг костра и читают стихи, чтобы заглушить тоску, но, разумеется, не стихи Камоэнса, которые читает Сара, примостившись возле ржавой пушки. Мы сидели на песке, в тени старой стены, лицом к морю, погруженные каждый в свое саудади: я в саудади о Саре, сидевшей так близко, что у меня не могло не возникнуть желания заключить ее в объятия, а она в саудади о печальной тени Бадр Шакира Ас-Сайяба, витавшей над северной оконечностью залива, где-то между Кувейтом и Басрой. Спасаясь от репрессий в Ираке, сухопарый поэт прибыл в Иран в 1952 году, скорее всего в Абадан[421] или Ахваз[422], чтобы никто не знал о его побеге в Иран. «Я обращаю голос свой к Заливу. /О Залив, ты даришь жемчуг, ракушки и смерть / И эхо возвращается, словно рыдание. / Ты даришь жемчуг, ракушки и смерть»; я повторяю эти стихи, и они эхом возвращаются ко мне, «Песнь дождя», написанная иракским поэтом, который после смерти матери расстался с детством и родным селом Джайкур[423] и отправился в мир, полный горя, в бесконечное изгнание, подобно острову в Персидском заливе, усыпанному ракушками мертвых моллюсков. В его стихах слышно эхо Т. С. Элиота, которого он перевел на арабский: он поехал в Англию, где, судя по письмам и стихам, очень страдал от одиночества; он познал жизнь в «Призрачном городе», стал одной из теней Лондонского моста. «Вот ваша карта, утопленник, финикийский моряк. (Стали перлами глаза. Видите?[424])»[425] Рождение, смерть, возрождение, поле под паром, бесплодное, словно нефтяная равнина Залива. Сара мурлыкала «Песнь дождя» на мою мелодию, протяжно и торжественно, и простые слова Сайяба звучали печально и возвышенно. К счастью, я прекратил сочинять мелодии, мне не хватало смирения Габриэля Фабра, его сострадания. И без сомнения, его страсти.

Устроившись перед бывшим португальским фортом, мы читали стихи Сайяба и Элиота до тех пор, пока две козы не вывели нас из состояния созерцательности; коз с красновато-коричневой шерстью сопровождала девочка с блестящими любопытными глазами: козы были смирные, от них сильно воняло, они принялись толкать нас своими мордами, потихоньку, но вполне настойчиво; столь неожиданное нападение положило конец нашему уединению: ребенок и его живность совершенно явно решили провести вторую половину дня вместе с нами. Они так далеко зашли в своем заискивании, что решили сопроводить нас (ничего не говоря, не отвечая ни на один наш вопрос) до пристани, откуда отплывали лодки в Бендар-Аббас; девчушка показалась Саре смешной, она не подпускала нас к себе и, в отличие от представителей козьей породы, убегала, как только к ней протягивали руку, но через несколько секунд снова приближалась к нам на метр или два, что меня, скорее, пугало, особенно ее непонятное молчание.

Вид девчонки с козочками, следовавшими за нами по пятам, нисколько не обеспокоил пасдарановцев, дежуривших на пристани. Обернувшись, Сара помахала девочке рукой, но та никак не отреагировала, даже не пошевельнулась. Мы долго обсуждали, чем вызвано поведение девочки; я полагал, что она (лет десять-двенадцать или чуть больше), должно быть, немного не в себе или, возможно, глухая; Сара считала, что она просто робкая и наверняка впервые услышала иностранную речь, но мне это казалось маловероятным. Как бы там ни было, эта странная компания да еще военные оказались единственными живыми существами, которых мы увидели на острове Ормуз. На обратном пути нас вез другой лодочник, не тот, что доставил нас сюда, но его моторка ничуть не отличалась от предыдущей, равно как и ее мореходные качества, с той разницей, что, подняв мотор и посадив лодку на песчаное дно мелководья, он высадил нас в нескольких метрах от берега. Так мы получили шанс омочить ноги в водах Персидского залива и убедиться в двух вещах: во-первых, иранцы не столь неукоснительно соблюдают правила, нежели можно подумать, так как из-за камней не выскочил ни один полицейский и не бросился к Саре с требованием спрятать лодыжки (по мнению цензоров, исключительно эротическая часть женского тела,) и опустить подвернутые брюки; во-вторых, стоило мне на миг усомниться в наличии нефти в регионе, как, к прискорбию, мои сомнения оказались немедленно опровергнуты: вся моя подошва покрылась жирными липкими пятнами, которые, несмотря на яростные попытки оттереть их, предпринятые в гостиничном душе, надолго оставили противные коричневые следы на коже и пальцах ног, — я очень сожалел об отсутствии специальных чистящих средств, какие держала у себя матушка, а именно маленьких бутылочек доктора-не-помню-какого, эффективность которых, как мне кажется, — впрочем, совершенно безосновательно — проверена годами преступных испытаний по выведению пятен с нацистской формы, которую, как говорила матушка о белых скатертях, трудно привести в божеский вид.