Любовь и смерть Катерины - Эндрю Николл

После того что он увидел, ему очень хотелось выкурить сигарету, чтобы немного успокоить разбушевавшийся желудок. А еще ему надо было вызвать санитарную машину и написать рапорт. Какое ему дело до того, почему этому чудаку с утра неймется расстаться с завтраком.

Но сеньор Вальдес и не думал расставаться с завтраком. Во-первых, он не успел позавтракать, а во-вторых, жуткое зрелище полуразложившегося трупа его абсолютно не тронуло. Отодвинув в сторону холстину, он взглянул туда, где когда-то было лицо, и понял, что ему пора зайти в «Феникс», чтобы выпить утренний кофе.

Вежливо кивнув полицейским, сеньор Вальдес перешел площадь, миновал маленький дворик и, толкнув тяжелую дверь, шагнул в прохладу полуподвала, где его приветствовала собравшаяся на завтрак университетская толпа.

Сидящий в углу доктор Кохрейн помахал в воздухе огромной газетой, складывая ее в четыре раза. Ему не терпелось высказаться, но он хотел, чтобы все видели его лицо.

— Послушайте, что пишет пресса, — заявил он. — «Образ Христа появился на лепешке буррито в одном из ресторанов Пунто дель Рей. Лепешку купил водитель автобуса и даже успел откусить два раза. Но вдруг, представьте себе, бедняга заметил, что с лепешки на него глядит лик Христа. Поэтому, вместо того чтобы доесть, он поместил лепешку на самом видном месте — прямо на телевизоре. Теперь соседи и знакомые толпятся на лестнице, чтобы взглянуть на святыню и поклониться ей». — Доктор Кохрейн еще раз сложил газету, встряхнув ее для пущей важности, и оглядел собравшихся за столом: — Ну, а вы что думаете по этому поводу, отец Гонзалес?

Священник оторвался от созерцания кофе в чашке и бросил на него взгляд, в котором было больше обиды, чем злости.

— Я думаю, что не стоит издеваться над простой верой простых людей.

— Нет, но это все же немножко слишком, вам не кажется? Буррито?

— Почему бы и нет?

— Ну, я еще могу понять хлеб и вино. Но буррито?

— Хоакин, над Богом не стоит смеяться.

— Да, объясните ему, святой отец, — сказал сеньор Коста, будто этого было достаточно.

Приятели дружески покивали сеньору Вальдесу, когда тот отодвинул стул и подсел к ним. Только после того как сеньор Вальдес отпил первый глоток душистого кофе и откусил кусок бутерброда с ветчиной, он понял, что ничего не чувствует. Ни-че-го. Он только что увидел утопленника со вздувшимся животом и обглоданным рыбами лицом, и это зрелище оставило его равнодушным. Кофе не горчил, хлеб и вареные яйца не вставали поперек горла. У сеньора Вальдеса не было ни отца, ни брата, но он инстинктивно понимал, что, если бы из реки вытащили кого-нибудь из них, его это также не затронуло бы. Он попытался представить на месте утопленника одного из университетских коллег, Косту, или Де Сильву, или отца Гонзалеса — ничего!

Мрачное осознание собственной бесчувственности окатило его холодной волной. «Я автор», — сказал он полицейским. Разве не про это говорила ему Мария? «Какой ты чудесный рассказчик, Чиано». Но как можно рассказывать, не чувствуя?

Сеньор Вальдес глотнул кофе и оглядел книжную полку, заставленную его романами. Под обложками он опять нашел тех, кто когда-то дал толчок его воображению: смешную лохматую псину, что встретил в парке, молодую пару, расстающуюся под деревом, которую увидел из окна поезда. Каждого из персонажей он наделил историей, взятой из собственной жизни. Вот, например, рассказ о молодой паре. Юноша в ужасе ищет конца недели, поскольку должен расстаться с женщиной, которую любит. Но — о радость! Он находит выход из положения. И вот свадьба. И счастье, и любовь, и взаимное удовлетворение, которое в конце концов превращается в пресыщенность, скуку, а затем приводит к взаимному отвращению. Когда-то он понимал все оттенки чувств и умел виртуозно играть ими. Он отделял огонь любви от огня ненависти. Видел разницу между холодноватыми огоньками еле теплящихся углей и ярким пламенем сухих дров. Он играл мириадами тончайших нюансов, он жонглировал ими с легкостью и изяществом профессионала, но куда же делось его мастерство? Внутри он был пуст — ничего не осталось, кроме рыжей кошки, переходящей улицу и крадущейся в бордель.

Сеньор Вальдес похолодел от ужаса. У него опять появилось ощущение того, что он летит с крутой горы вниз, вниз, кувыркаясь, больно стукаясь об острые камни, летит в зыбучую бездну. И тут он вспомнил о Катерине. О, Катерина! Он представил ее на месте утопленника, и его чуть не вырвало от ужаса. Нет, только не это! Такого кошмара он не переживет. Сеньор Вальдес понял, что еще способен чувствовать, и поблагодарил за это Бога, в которого не верил.

— Эй, вы в порядке, сеньор Вальдес? — спросил его сеньор Коста. — Чой-то вы стали какой-то серый.

— Нет, нет, все нормально, — поспешно сказал сеньор Вальдес. — Просто из реки вытаскивали утопленника, а я как раз проходил мимо. Сам не понимаю, чего я так распереживался.

— Да, у вас тонкая душа художника, — мечтательно протянул доктор Кохрейн. — Это плата за вашу гениальность, друг мой.

Сеньор Вальдес ничего не ответил. С его стороны было бы нескромно согласиться с доктором. Он провел руками по вспотевшему лицу и, стирая пот с верхней губы, ощутил под пальцами еле заметную выпуклую проволочку старого шрама.

* * *

Тем утром, до того как выйти на улицу, сесть на любимую скамью с видом на реку Мерино и полюбоваться видом утопленника, выловленного из реки, до того как не написать ни строчки в своем блокноте, сеньор Вальдес побрился.

В последнее время бритье стало для сеньора Вальдеса мучением. В прошлом, когда он был значительно моложе, примерно неделю назад, сеньор Вальдес обожал бриться. Ему так нравилось это занятие, что он даже чувствовал нечто вроде угрызений совести за наслаждение, которое ежедневно доставлял себе, и был рад, что мог делать это в одиночестве. А теперь он боялся. Боялся настолько, что оставлял дверь в ванную открытой, чтобы слышать доносящиеся из кухни звуки танго.

Страх сеньора Вальдеса был совершенно иной природы, чем страх отца Гонзалеса. Отец Гонзалес боялся потому, что знал. Сеньор Вальдес, наоборот, боялся оттого, что не знал. По утрам, стоя в своей элегантной ванной комнате, он вглядывался в свое отражение в высоком золоченом зеркале. Сеньору Вальдесу было чем гордиться: он действительно являл собой почти безупречный образец мужской красоты. Смугло-золотистая чистая кожа, спортивная фигура, широкая в плечах и узкая в талии, образующая классический мужской треугольник, крепкие ягодицы, скрытые белоснежным, как теплый сугроб, обернутым вокруг пояса полотенцем. И все же теперь каждое утро его сердце сжималось от страха. Потому что,