Одержимый - Шарлотта Физерстоун

– Расскажи мне о Константинополе.

– Он просто восхитителен! Довольно жаркий временами, но красивый. Ночи там особенно роскошные. Легкий бриз, дующий с Босфора, делает эти ночи не такими знойными. В нашей комнате ощущались ароматы благовоний и мирры, проникающие через окна с базара специй.

– Звучит очаровательно и экзотично.

– Так и было.

– Уверена, что и женщины там столь же экзотичны, – не смогла удержаться от замечания Анаис.

Линдсей усмехнулся в ответ на ее колкость:

– Полагаю, что да. Уоллингфорд определенно так и думал.

– О, а ты – нет? – игриво отозвалась она.

– У меня тяга к голубоглазым блондинкам, а их, смею тебя заверить, в Турции весьма недостает.

– И полагаю, в этом городе царят роскошь и изобилие.

– Точно. Сильно напоминает «Тысячу и одну ночь». Думаю, тебе бы там понравилось.

– А как насчет опиума? – не могла удержаться от вопроса Анаис.

– Да, – тихо ответил Линдсей, – там был опиум…

– …и ты курил его, – закончила она за него.

Линдсей встретился с Анаис взглядом. В глубоких зеленых глазах она не увидела ни намека на ложь.

– Да. Я курил везде, где только мог. Курил так много, что не был способен ни на что, кроме как дремать и мечтать. И мечтал я не о турецких женщинах, Анаис. Я мечтал о тебе.

– Но одной меня для мечтаний было маловато, не так ли?

– Я никогда не предпочитал опиум тебе, Анаис.

– Но сейчас это уже не имеет ровным счетом никакого значения, правда?

Наклонившись к уздечке Леди, он потянул за нее, останавливая лошадь посередине дорожки.

– Давай поговорим начистоту, Анаис. Я отправился в Константинополь вовсе не из-за притягательной силы опиума. После той ночи с Ребеккой я не мог тебя найти. Ты никогда не узнаешь, какая это была мука! Опиум облегчал боль, но никогда не забирал ни моей любви к тебе, ни моего неудержимого желания разыскать тебя и исправить ошибки, которые я совершил. Можешь верить в это или нет, но я никогда не предпочитал опиум тебе. И я никогда не позволил бы ему встать между нами.

– Но он уже разделяет нас, Линдсей. Разве ты этого не замечаешь?

– Между нами стоит нечто большее, чем опиум, Анаис. Ты что-то от меня скрываешь. Что стало причиной твоей болезни? Почему ты выглядишь такой бледной и слабой?

– Со мной ничего серьезного.

– Скажи мне, – настаивал он, прижимаясь все ближе.

– Линдсей, некоторые вещи могут быть глубоко личными.

– Личными? Что личного может быть между нами? Мы представали друг перед другом обнаженными – мы занимались любовью. Анаис, нет ничего, о чем ты не могла бы рассказать мне.

– Я… я действительно не знаю, что со мной, – пробормотала она, отводя взгляд.

– Чахотка? – не унимался Линдсей.

– Нет.

– Плеврит?

– Линдсей, пожалуйста. Со мной ничего страшного. Как я тебе уже говорила, я иду на поправку.

– Раньше ты никогда ничего от меня не скрывала. Мы делились всем, не так ли? Но теперь ты, судя по всему, делаешь свои признания Броутону. Ты довольствуешься малым, Анаис. Ты не любишь Броутона. Я бы поспорил на свою жизнь, что ты относишься к нему лишь как к другу. Так для чего все это? Почему после всех этих лет ты соглашаешься быть рядом с мужчиной, который не вызывает в тебе страсти?

– Ты ничего не знаешь о Гарретте и обо мне.

– Я знаю, что он не может сделать тебя счастливой. Он не может дать тебе то, в чем ты нуждаешься. Он даже не знает тебя настоящую. Не того человека, которым ты предстаешь для всего мира, а истинную тебя – такую, какая ты со мной. Броутон балует тебя так, как баловал я?

Легонько сжимая бока Леди коленями, Анаис попыталась увести лошадь вперед, но Линдсей снова потянулся к уздечке и остановил их.

– Так что, он тебя балует? – резко спросил Линдсей. – Броутон берет тебя на прогулки верхом? Поддерживает твое желание освободиться от всех этих глупых светских условностей, предписывающих женщине, какой ей следует быть и как следует себя вести? Ты носишь его брюки, как когда-то носила мои? – Линдсей наклонился вперед, и Анаис почувствовала исходивший от него жар. – Его рубашки обтягивали твои груди?

Анаис снова прикусила губу, силясь не потерять самообладание.

– Он валяется с тобой в траве? Любуется ли звездами, доверяя свои мечты? Сгорает ли от желания прильнуть к тебе, поцеловать, провести пальцами по твоим грудям, которые так дразнят его под рубашкой, – той самой рубашкой, которую он возьмет домой, аромат которой будет вдыхать и, боже праведный, в которой он уснет, чтобы быть как можно ближе к тебе?..

Его губы легонько, совсем чуть-чуть коснулись уголка уст Анаис, которые тут же инстинктивно приоткрылись.

– Я говорю о рубашке, которую он не смог бы отдать потом в стирку, – прошептал Линдсей. – Поэтому он спрятал бы ее и взял с собой в Кембридж, чтобы каждую ночь доставать ее и вдыхать твой аромат, боясь, что однажды может не почувствовать твой запах, оставшийся на льне…

Отпустив уздечку, Линдсей медленно снял с Анаис капюшон, освобождая золотистые локоны. Затрепетав, прикрытые веки Анаис распахнулись, и она встретилась с его проницательным взглядом.

– Он когда-нибудь мечтал о том, чтобы твой аромат сохранился на его теле вместо этой рубашки? Потому что, – клянусь тебе, Анаис! – я отдал бы душу за то, чтобы ты обволакивала меня, покрывая мою плоть своим ароматом. Я мечтал об этом каждую ночь. Я все еще мечтаю об этом.

Негромкое ржание приближающихся лошадей заставило Анаис отпрянуть от Линдсея. Слушая его пылкое признание, она боялась, что сердце не выдержит и перестанет биться. Анаис чувствовала, что задыхается, пытаясь освободиться из любовной паутины, сотканной вокруг нее тем, о ком мечтала всю свою жизнь.

– Я сделаю все, все, что угодно, чтобы вернуть тебя. Только скажи, что я должен сделать, кем я должен быть…

– Анаис? – вдруг совсем рядом раздался изумленный голос.

Ее взгляд метнулся от Линдсея к просвету между деревьями, туда, где осаживал свою лошадь Гарретт. Спустя несколько секунд из леса показался Уоллингфорд, остановивший коня рядом с Гарреттом.

– Добрый вечер, – насмешливо растягивая слова, произнес Уоллингфорд. – Великолепная ночь для прогулки верхом, не так ли? Лично я не смог противиться этому искушению. И разумеется, не мог не вытащить сюда старика Броутона!

Гарретт явно не слушал болтовню Уоллингфорда. Все его внимание было сосредоточенно исключительно на Анаис, и она чувствовала себя виноватой, словно ребенок, застигнутый гувернанткой за воровством конфет. Неужели она должна была чувствовать себя провинившейся? В конце концов, она просто выбралась на прогулку верхом. И все-таки ей было очень стыдно.