Снятие с креста - Пол Клеменс

– А прошло уже восемь! Что же тут творится? Пойду пну твоего приятеля, – он выбросил окурок и выскользнул из помещения.

– Не ходи, – опомнился Анджей. – Он сейчас придет.

– Сейчас мы вместе придем… – Павел продолжал еще что-то бухтеть, но голос отдалялся…

Все происходило как во сне. Он боялся оставаться один, кинулся было за Павлом. Завьюжило в голове, он встал в проеме, вцепившись в холодные косяки. Голова кружилась, как ротор. Остатки разума поспешно разбегались. Чего он боится? Он под защитой верных друзей, которые на опасностях собаку съели. Туман развеялся. В голове была кристальная ясность. Каменная плита за спиной притягивала, как мощный магнит. Сопротивляться притяжению было бессмысленно. Он бросился к груде металлолома, зарылся в нее, обдирая руки. Отбросил велосипед, жестяной таз с отвалившимся дном, выхватил стальную толстую трубу, служившую когда-то ножкой для кровати (судя по вваренной пяте и плоскому кронштейну в средней части). Бросился в угол, вставил сплюснутый конец в зазор между плитой и створом, стал раскачивать. Треснуло: от стенки створа отвалился целый пласт. Он вытянул его, осторожно, чтобы не порезаться, отбросил, снова схватился за трубу, начал вворачивать в расширяющийся зазор. Он не замечал, что со лба хлещет пот. Он по-прежнему был один – хотя всем «единомышленникам» давно пора вернуться…

Он всунул трубу в щель на четверть длины, начал выворачивать плиту. Навалился на трубу всей тяжестью, завыл от натуги. Плита приподнялась – он не поверил своим глазам! Повис на трубе, рискуя разбить позвоночник, подал ее в сторону. Плита сместилась, улеглась на ребра створа. Он вытащил трубу, перевел дыхание, всунул ее с обратной стороны, поместив вертикально, стал сантиметр за сантиметром смещать каменную глыбу…

Образовалось отверстие трапециевидной формы с длиной меньшей стороны около полуметра. Он бросил это дело. Хватит. Прислушался – никаких посторонних звуков. Усталости не было, азарт пьянил. Под плитой была ссохшаяся земля, он долбил ее трубой, выгребал лопатой без черенка, опять долбил, опять выгребал. Лопата заскребла по доске, он подцепил, выдернул что-то трухлявое, вонючее. Дальше вываливал руками, не обращая внимания на занозы, пока не уткнулся в еще одну плиту. Даже не плиту – чугунную крышку, вспученную от старости. Под ней еще один створ, но с этим проблем не было. Чугун – как женщина, металл прочный, но хрупкий: он ударил трубой по средней части крышки, ударил еще раз – она переломилась, как сухой лист. Одна половинка осталась в створе, вторая, подвывая, ухнула вниз. Посыпалась земля, глина. Он подобрал фонарь, брошенный Айзиком, встал на колени, осветил замкнутую нору на глубине пары метров. Что-то там было – можно не сомневаться. Утолщение в полу. Маловато для гроба. Жажда открытий уже сводила с ума. Он подтащил к норе сломанный велосипед, сбросил вниз, туда же отправил трубу, опустился на второй створ, проверив на прочность каменный выступ. Вроде держит. Перехватился за него руками, повис, нащупал ногой велосипедную раму, которая удачно утвердилась по диагонали между полом и стеной, разжал руки, рискуя вывернуть голень. Рама под ногой прогнулась, хрустнула, словно ветка, он упал на бок, отделавшись ушибом лучевой кости…

Вскоре он уже долбил фонарем холмик в полу, оказавшийся ржавым железным ящиком, вросшим в земляной пол. Примитивный короб, окованный по ребрам полосками стали с заусеницами. Все покрыто ржавчиной, грязью, одному богу известно, как эта штука открывалась. От фонаря не было толку. Он опять «активировал» трубу, стал наносить удары под днище. Ящик скрипнул, сдвинулся. Теперь он бил в одну точку – на стык пластины и коробки. Раздался жалобный треск, короб развалился. Обнажилось прогнившее нутро, обитое слоями свиной кожи. Странная (а может, и не странная) штука, обтянутая той же кожей, сморщенная, сдавленная, отдаленно напоминающая чертежный тубус, на который нечаянно сели. Он схватил эту штуку, обливаясь потом. Сердце бешено колотилось. Ничего мистического. То, что он держал в руках, было всего лишь вместилищем, контейнером. Внутри находилось нечто. Если нечто сохранилось, то это просто картина. Обычная картина – безо всякого сверхъестественного сопровождения. Стоимостью каких-то двести (может, триста) миллионов североамериканских единиц…

Ларчик открывался проще некуда: полоска кожи разматывалась, как бинты вокруг раны. Первые слои с хрустом отвалились, остальные медленно расплетались…

Что значит – ничего мистического? Стоило избавить от обертки древнее творение, как волосы зашевелились, застопорилось дыхание, он насилу продохнул. От полотна исходило НЕЧТО. Дрожали кончики пальцев, многократно усилился страх. Но любопытство было сильнее. Он был обязан перебороть эту мистическую дурь…

Полотно находилось в ужасном состоянии, он пристроил его на коленях, начал осторожно разворачивать, хотя прекрасно знал, что это должны делать специалисты в соответствующей обстановке и правильными инструментами. Но он не мог не заглянуть хотя бы краем глаза. Возможно, это действительно был Рубенс. Во что он превратился! Почти четыре столетия в глуши и мраке явно не пошли творению на пользу. Краски во многих местах слезли, поблекли, холст изрыли трещины. Страшно представить, во что это превратится, если пролежит еще лет десять. Но, видимо, восстановимо, если бережно и только специалистами… Вечер после распятия. «Современники» утверждали, что ученики Христа Иосиф и Никодим успели снять Учителя с голгофского креста до заката. Завернули в погребальные пелены, которые впоследствии стали Туринской плащаницей – на одной стороне негатив человека, лежащего лицом вверх, на другой – отпечаток его спины (вроде связано с возрождением) – и отнесли в гробницу – небольшую пещеру, высеченную в скале недалеко от Голгофы. Вход в гробницу подперли тяжелым камнем, поставили стражу, чтобы ученики не унесли тело. Но не помогло. Наутро камень был отброшен, тело и стража пропали. Взвыли от горя ученицы Христа, они как раз собирались обмыть тело и завершить погребальный обряд. Но тут явился ангел, возвестивший, что Христос воскрес… Но это будет только утром. На картине – хмурый вечер. Уныло, сумеречно. Скалистый холм, выгибающийся дугой, провал седловины. Седой туман клубится на дне впадины, виснет клочьями, цепляется за грязно-желтые камни. Обломки скал, изрезанные рубцами и морщинами. Зеленые шапки деревьев на далеких вершинах. На центральном плане розоватая дымка. Самый знаменитый в мире крест. Двое бородатых мужчин в нищенском рубище уже почти сняли тело. Один придерживает его за ноги, второй укладывает голову на погребальную ткань. На лицах мужчин печаль, решимость, одухотворенность. Мертвое тело Христа поражает своим беспощадным реализмом. Это не мертвый бог, это мертвый человек. Истощенный, израненный, с безвольно поникшей головой. Сальные волосы спадают на землю. Запястья и щиколотки покрыты запекшейся кровью, черны, кажутся приклеенными. Грудь пробита. Распятие – не шутка. Самая ужасная из всех казней, придуманных «сердобольным» человеком. Процедура умирания могла продолжаться сутками. Вбивались гвозди между лучевыми костями. Прибивали ноги. Тело казненного повисало на кресте таким образом, что точка опоры приходилась на грудь. Вся тяжесть верхней половины тела давила на ребра. Кровь приливала к мышцам грудного пояса, мышцы деревенели, сдавливали грудную клетку, человек не мог набрать воздуха в легкие, задыхался. Он старался опираться на ноги, чтобы было легче, и нередко палачи перебивали голени мечом, чтобы несчастный терял последнюю точку опоры и быстрее задохнулся. Согласно Евангелию, мучения Христа на кресте продолжались шесть часов. Стражники, стерегущие Голгофу, торопились закруглиться до заката, поскольку вечером наступала иудейская Пасха, великий праздник, и три мертвых тела над городом (а попутно с Христом казнили двух разбойников) смотрелись бы неуместно. Разбойникам перерубили ноги (Христу не рубили, тут художник «приукрасил»), а Иисусу один из воинов копьем пробил ребра, и из тела мгновенно потекла кровь и вода…