Плохие мальчики не влюбляются - Эля Пылаева

Мне кажется, теперь таким незначительным все, что было ДО. Наши недопонимания, мои метания… На фоне того, что сейчас случилось, это какая-то детская история, а нас экспрессом выкинуло во взрослую.

И все это была такая ерунда!

Лишь бы только встала на ноги. А потом мы это обязательно все долечим…

Сегодня я хочу ей кое-что сказать. И придется сказать ей это громко, услышат все. Хотя поймет только она. И, очень надеюсь, простит мне, что я иногда тормоз и так себе хранитель. И совершенно не так крут, как мне хотелось бы быть.

Спускаюсь вниз.

Окна ее палаты выходят на стоянку. Достаю из машины колонку, выкручиваю мощность.

Скрипка…

Привет, мой Кузнечик. Поговорим?

Смотрю на асфальт, пытаясь понять, что именно сейчас хочу ей «сказать».

Так и не определившись, поднимаю скрипку, перехватываю уверенней смычок. И… Мелодия возникает сама.

Я начинаю с ее любимой.

Разговор у нас будет длинный.

Кроме него и этих инъекций, я не могу подарить ей ничего стоящего сегодня. У меня больше ничего оказывается нет.

А потом я играю ей ту, которой пытался очаровать, когда она кусалась и дразнила меня — «Брак по любви».

Останавливаться не хочется.

Музыку она выслушает, слова — вряд ли.

А меня переполняет от чувств и желания сказать ей о них.

Но слов таких нет в известных мне языках. Те что есть, я сильно удешевил и разменял с другими. Поэтому Дине мне их говорить не хочется.

А потом очень тонкую мелодию «Одинокое сердце». Пальцы танцуют по струнам. Звук пронзает пространство. Ты слушаешь меня? Меня накрывает, я обрываюсь, немного не доиграв до конца.

Мне хочется верить, что было не лишнее… Не навязчиво.

Не возвращаюсь в больницу — спросить еще раз, могу ли я зайти к ней. Не сегодня. Я высказался. Я рядом. Она может в любой момент позвать меня, если захочет.

А если не захочет, я попробую еще раз поговорить с ней… И еще раз…

— Привет.

Разворачиваюсь.

Ася.

— Привет.

— Было очень красиво.

Вежливо улыбаясь, опускаю взгляд.

Я знаю, что красиво. Но достаточно ли красиво, чтобы тронуть Дину?

— А ты к ней?

— Да. Попробую…

— Спасибо.

Повода не пускать девочек у нее нет. А это лучше, чем если совсем никто не приходит.

— Не грусти, — улыбается Ася. — Все будет хорошо. Пойдем со мной?

— Не могу.

— Не пускает?

Пожимаю плечами.

— Передать что-то?

— Нет. Я… — взмахиваю скрипкой.

— Все сказал?

— Да.

— А мы ей телефон в подарок купили. От нас всех, — показывает пакетик Ася. — И наушники крутые. Фильмов, музыки накачали… Фоток.

— Черт! — закрываю глаза.

Я затупил. У Дины нет телефона. А я запарился и упустил это. Хорошо хоть девочки на подхвате.

— Там есть твой номер. Она напишет.

— Вряд ли.

— Напишет-напишет… — прищуривается Ася. — Ты поспал бы…

Сводит жалостливо брови.

— Сегодня посплю, — обещаю я.

Уезжаю.

А дома сегодня все. Отец, мама, Дан. Родителей не видел полгода, наверное…

— Раф, мать твою так, Раф!.. — оглядывает убитую тачку брат. — Как так?!

Господи… Мне б твои беды, брат. Равнодушно смотрю, как он стенает и психует, оглядывая тачку. И мне кажется в это мгновение, что младший из нас — он.

— Рад тебя видеть, брат, — присаживаюсь на капот.

— Иди нахрен, — обиженно отворачивается он, ведя пальцами по коцкам сбоку.

Достаю его ключи и права. Оставляю на водительском кресле.

Энергии общаться — ноль.

Дома молча здороваюсь за руку с отцом. Присаживаюсь к удивленно рассматривающей меня маме на диван. Ложусь головой к ней на колени. И отключаюсь.

Сквозь сон ощущаю, как она гладит меня по голове.

— Что с моим мальчиком?! — растерянным шепотом спрашивает она.

— Влюбился… — вздыхает горько Серафима.

Дина

Мне кажется, иногда я слышу голос Рафаэля. Сердце мое сжимается и не желает стучать ровно в такие моменты. Дыхание замирает. Я запрещаю себе о нем думать. Вообще стараюсь не думать ни о чем, сосредотачиваясь только на своем теле. Словно моя концентрация поможет ему регенерировать. В меня вливают тонны лекарств.

Татьяна Никифоровна уклончиво говорит — спортивный фонд оплачивает лечение. Неправда…

Перевожу взгляд на букет.

— Очень красивый мальчик, между прочим, — многозначительно уточняет Надежда Макаровна, моя сиделка. — Вежливый… Глаза грустные!

Я не спрашиваю же! Зачем она говорит?! Что я без нее не знаю, что у него глаза грустные или что он очень красивый мальчик?!

Но только вот я теперь — не очень. Отворачиваю лицо к стене.

Мне еще хуже от того, что он здесь, где-то рядом. Что делает для меня что-то. Что тактично запрещает всем говорить о своем участии.

Вот… Мармелад мне носит, цветы…

Жалко тебе меня? Зря.

Я сама виновата, что ввязалась в историю с Пашей. И сама виновата, что не взбунтовалась раньше. И не прекратила тренировки после того, как меня дисквалифицировали. Ведь это, оказывается, было справедливо. Допинг был!

И в том, что врала врачам в угоду матери тоже виновата сама. Я здесь закономерно. И поэтому ни на что не жалуюсь. Вот только немного на ангела…

Мне хочется, чтобы он сюда не ходил. Не видел меня такой. Не знал что со мной. Мне от этого больно в десять раз сильнее!

Если бы я могла отмотать сейчас назад…

Я бы не отпустила его! Пусть это может и не гордо бы было… И может быть и неправильно. И наверняка тоже бы хреново закончилось. Но в тот вечер я бы его не отпустила.

Сейчас уже все. Поздно. Сейчас мне хочется, чтобы про меня все забыли. А главное — он. Я ужасная сейчас…

Надежда Макаровна распаковывает ортезы. Растягивает один из них.

— Наноматериалы! Ты сможешь с ними вставать, детка. Они снимут ударную нагрузку с суставов.

— А ходить?

— Нельзя. Но! Можно плавать.

— Правда?! — рефлекторно пытаюсь приподняться я.