Плохие мальчики не влюбляются - Эля Пылаева

Так и есть…

И всю ночь я словно в аду. Одна. В ужасе смотрю в потолок. В ужасе, потому что не чувствую, как шевелятся пальцы на ногах. А через лоб я фиксатором притянута к кушетке. И не могу поднять голову, чтобы посмотреть. На шее какой-то объемный ошейник.

Мне так плохо и неудобно. Но это и рядом не стоит с тем, как страшно и одиноко.

Я не плачу. Просто смотрю в потолок. И стараюсь ни о чем не думать. Я вспоминаю японский язык зачем-то. Потом английский.

Утром боль усиливается и приходят врачи. Разные… много… Ничего не говорят конкретного. Обсуждают витиевато на своем эльфийском мой позвоночник.

— Я смогу ходить? — поймав взгляд очередного, решаюсь я на вопрос.

— Будем надеяться, — подбадривающая улыбка.

Супер.

К обеду меня аккуратно заковывают в корсет. Ставят капельницу. Меня отключает. Сквозь сон я слышу, как они разговаривают за дверью. Я мало что понимаю. Но понимаю, что двигаться мне нельзя, иначе я рассыплюсь на осколки. Потому что моя костная ткань слишком хрупкая.

А в капельнице у меня что-то такое, что заставляет равнодушно засыпать, а не агонизировать от ужаса.

Вечером приезжает мама…

Смотрит в окно с тупым растерянным выражением лица. Я не вижу его. Я его чувствую по звенящей тишине в палате.

Потом начинает плакать, ругать меня, жаловаться…

— Допрыгалась?! Нагулялась?? А как убилась, так к матери бегом?! А я что теперь сделаю, а?! Бестолочь…

Молчу, не отвечая ей.

Звонит кому-то. Просит консультаций.

«Сколько? Сколько это будет стоить? Во сколько это обойдется».

Уберите ее, пожалуйста, уберите!

Мне снова ставят капельницу и становится пофиг…

Кажется, уходит.

К ночи меня переводят в палату. Там еще женщина с девочкой. Женщина несколько раз подходит ко мне, дает попить из трубочки. Спрашивает имя.

— Дина…

— Как же ты так?

Молча закрываю глаза.

— Там к Царевой очень просятся. Девочки со школы. Пропустить?

— Здесь не дом свиданий, не надо пациентов беспокоить! — строгий незнакомый голос. — Сможет спускаться, тогда уж.

— Да не сможет она спускаться… — ворчит негромко санитарка.

В груди все замирает от очередной волны паники.

Зажмуриваюсь.

Как это — не смогу?!

Рафаэль

Аппетита нет. Задумчиво вожу вилкой по тарелке. Скоро прилетают родители с Даном. А я не могу ни с кем общаться, пока не раз рулю ситуацию с Диной. Я завис. Мне дальше не живется. И поэтому, я не в школе. Забил под предлогом ангины.

Я — скотина. В ее глазах. И мне надо не принять сей факт в этот раз. В этот раз мне придется его исправить.

У меня в голове с десяток способов сделать это. Но от каждого противно. Потому что эмоции обратно уже не отмотать. И они теперь навсегда между нами. А между нами и так дохрена всякого дерьма.

К тому же, как не старайся, но все это отчасти фальшь. Потому что делать это все мне не хочется. Хочется нихрена с этим не делать, но чтобы Динка меня почувствовала и приняла без всякого напряга. Но почувствует она не меня, а эту фальшь с моими попытками исправить то, что я не делал. Или делал, но не то, конечно. Да, трындец!

Фак…

Изначально я все сделал неправильно. Ненавижу лажать! И перфекционист во мне бесится, убеждая, что лучше никак, чем коряво.

Но пошел он нахрен! Никак — невозможно. И придется муторно, долго и не слишком эффективно теперь разматывать этот клубок. Впереди лестница с тысячью ступенек. Поднимаю глаза к «небу». А можно мне лифт? Пожалуйста…

— Рафи.

Взмахиваю рукой, прося не разговаривать со мной.

— Ну, извини меня, если я была резка.

— Нет. Ты все правильно сказала. Спасибо.

Выпиваю таблетки.

— Поешь.

— Не хочется.

— Брусничный кисель, — ставит передо мной кружку. — Твой любимый.

Морщась от режущей боли в горле, делаю несколько глотков, чтобы не обижать Серафиму.

Зависаю на открытой двери на террасу. Сегодня тепло. Динкины окна мертвы. Вздрагиваю от нетерпеливых воплей клаксона. И громкого свиста.

— Дагер!

— Что за безобразие? — удивленно выглядывает в окно Серафима.

— Раф! — снова свист.

— Это Семен, — узнаю я по голосу. — Я телефон отключил.

Сэм бы просто так не приехал. Что-то случилось. Охранник заходит, постучав в дверь.

— Рафаэль… Твои.

— Да я понял. Скажи, сейчас выйду.

Чего случилось то?

Если на проблемы остальных я могу с чистой совестью забить, то на проблемы кикеров — нет. Они — друзья…

Надевая куртку, слушаю от Серафимы наставления, чтобы быстрее возвращался, так как на улице ветрено, а у меня горло.

Включая по дороге телефон, иду к парням, сидящим на капоте тачки Сэма.

— Что случилось?

— Динка в больничке.

Сердце за пять секунд, пока я перевариваю эту мысль, разгоняется как истребитель на взлетной.

Бух… Бух… Бух…

Сэм говорит что-то, я не понимаю.

— Раф! — щелкает Макс пальцами перед моим лицом. — Прием!

— Как — в больнице?

— Говорят они с Ворониным в тачку влетели на байке. Пашку сегодня оперировали. Он без сознания. А Динка вот тоже…

— Что — тоже?!

— Поломалась тоже.

Сглатываю, забывая о горле.

В глазах темно. В этой темноте ярко рисуется картинка аварии. Я видел как-то это со стороны… Когда байк в тачку… И летящие тела. И даже звуки помню.

Слепо смотрю вперед.

— В какой больнице?

— Краевой. Но никого не пускают. Она в интенсивной терапии.

— Поехали, Сэм? — дезориентировано прошу я.

Сам я боюсь, сейчас не смогу за руль.

— Садись.

— Нет. Стой. Я сейчас!

Как-то же надо пройти, если не пускают.

Дома перекапываю все ящички в столе, ища распечатанное удостоверение из фонда, с которым сотрудничает дед. Он там входит в директорский состав. Пытался приобщить нас к волонтерству. Но какие из нас с Даном волонтеры?!

Руки трясутся, пальцы не слушаются. Вот оно!