Падай, ты убит! - Виктор Пронин

Но случилось самое страшное — и на этом месте во весь рост поставили Тараса Шевченко. Иван Адуев, запыхавшийся, пьяный и потерянный, прибежал к Шихину допытываться, не выдал ли тот тайну, не рассказал ли городским властям про облюбованную клумбу.

А Костя Монастырский, открывший новый экономический закон! Куда ему с законом-то? К непосредственному начальнику? Нельзя. Или украдет, или анонимку напишет, дескать, обнаружил крамольника и вольнодумца. И посадят. А что, запросто могут посадить. Им же неважно — хорош ли закон, плох ли, верен ли... Уж коли что-то отрицает, значит, вредный. И Костя идет к Митьке Шихину. Что делает Шихин? Хохочет на всю редакцию, бегает но кабинетам, оповещает, что к нему чайник пришел? Ничуть. Он отодвигает в сторону редакционные бумаги, выпроваживает из кабинета Игонину и Моросилову и внимательно слушает Монастырского. Задает вопросы, сомневается, переспрашивает.

— Представляешь?! — Костя наотмашь рассекает воздух прямой и такой тонкой ладонью, что с ребра она почти не видна. Когда рядом Монастырский, в воздухе постоянно стоит опасный свист, все время хочется пригнуться — не то плеть свистит, не то сабля прошла рядом, не то вражья пуля. — Представляешь?! В магазине восемь торговых мест и четыре кассы. Если поступившую колбасу разбросать на восемь прилавков и пустить в дело все кассы, ее можно продать за полчаса. Усек? Полчаса. Остальные восемь часов магазин пуст — ни товара, ни покупателей. Что директор? Директор находит решение, отмеченное высокой государственной мудростью, принимает решение политически зрелое, идеологически выдержанное, безупречное с точки зрения законов торговли, а в общем-то сволочное. Всю колбасу он отписывает одному продавцу. И сажает одного кассира. Результат? С утра до вечера в магазине давка. Не протолкнешься ни к прилавку, ни к кассе, ни к самому директору. Весь день в магазине торговля, изобилие, шум и гам покупателей. Где злопыхатели? Где враги? Директор заткнул их поганую, зловонную пасть. Но это еще не все! — взмах ладони, свист в воздухе и запах жженого. — В очереди за колбасой стоит человек сто. И еще одна очередь в кассу. Ты решишься отстоять две очереди? И я не буду. Чайком обойдусь. Таким образом, директор провел перераспределение продуктов. Усек? За колбасой станет лишь тот, кому она нужна позарез. Позарез! — Опять где-то рядом свист и легкий дымок над ладонью Монастырского. — Но и это еще не все! Чтобы купить полкило колбасы, а больше не дают, нужно отстоять в общей сложности три-четыре часа. Какое учреждение может занять на три-четыре часа тысячи людей? Кино? Театр? Стадион? Ни фига! Только гастроном. В этом есть закон или нет закона?!

— Закономерность есть наверняка, — ответил Шихин. — Тут у меня нет сомнений. Но что касается экономического закона всего общества, закона, который определяет взаимоотношения граждан и государства, распределение материальных благ... Костя, тут нужно иметь твою голову! — говорит Шихин озаренно. А Монастырский, мгновенно потеряв весь свой запал, счастливо смеется, подхватывает клеенчатый портфель и, не в силах дождаться лифта, несется вниз по ступенькам, обнадеженный и окрыленный. Человеческий глаз не поспевает за мельканием его молодых сильных ног. С тех пор прошло много лет, Монастырский обошел многие кабинеты, но заинтересовать кого-либо вновь открытым законом ему так и не удалось, однако он не теряет надежды, хотя ноги его мелькают по ступенькам не так быстро, да и лифтом он уже не пренебрегает. Сильный ветер, а скорее всего пылесос, который до сих пор дует ему в лицо, похоже, собрал где-то белой пыли и обсыпал Монастырскому волосы, а многие даже вырвал с корнем.

А к кому ткнулся Игореша Ююкин, написав шесть страниц сценария для полнометражного художественного фильма? Это будет прекрасный сценарий, сказал Шихин, только его надо закончить.

А Ошеверов, собравшийся в Салехард подзаработать?

А Вовушка! Ночь он просидел с Митькой Шихиным за бутылкой водки, а наутро его смутное предчувствие стало решением, твердым и единственно правильным, — надо ехать в Пакистан строить металлургический завод.

А Федулов, на пятом десятке бросивший канализацию и посвятивший себя живописи?

Все они обкатали свои авантюры на Шихине. Это вовсе не значит, что он все замыслы одобрил, нет, некоторые он забраковал, в иных усомнился, но ведь к нему шли не для того, чтобы он обязательно восхитился, да и вообще не для того мы спрашиваем совета, чтобы тут же им воспользоваться. Это гак, способ убедиться в собственной проницательности.

И была еще одна особенность в отношениях Дмитрия Алексеевича Шихина с его друзьями. Едва ли не каждый из них считал себя его учителем в той или иной области и, конечно, слегка обижался, когда Шихин проявлял непослушание. Но советы и наставления выслушивал признательно, с серьезным, проникновенным взглядом. Не из лукавства, да и в розыгрыше его нельзя было заподозрить. Он принимал человека таким, каким тот хотел быть. Это не так просто, ребята. Ведь приходится жертвовать своим самолюбием, мнением, жизненным опытом. Но от всего этого Шихин отказывался легко, прекрасно чувствуя себя в тени своих замечательных друзей. Однако воспринималось это как ограниченность, если не слабоумие. Да, дескать, Шихин неплохой парень, и мы хорошо к нему относимся, но в общем-то знаем ему цену, о чем тут говорить!

Знал ли об этом Шихин или пребывал в блаженном заблуждении?

Знал, видел, чувствовал, но не возражал.

* * *

— Ну хорошо, найдешь ты анонимщика, а дальше? — спросил Федулов. — Что дальше?

— Ничего, — Илья пожал полными плечами. — Разве разоблачение само по себе... Этого недостаточно? А обезопасить всех на будущее?

— Найдя автора, ты будешь считать себя в безопасности? — Федулов изогнулся сутулым телом вперед и ощерился, показав провалы в зубах. — Но ведь у тебя нет явного кандидата в анонимщики? Правильно? Другими словами, ты допускаешь, что ее мог написать каждый из нас. Так? — Федулов постоянно требовал согласия с собой, иначе он не мог продолжать.

— Более или менее, — настороженно ответил Ошеверов.

— Значит, ты согласен с тем, что никто из нас не выглядит хуже других... А если найдешь злодея и скажешь — вот он... Разве мы все сделаемся лучше?

— Но с вас снимется подозрение! — заорал Ошеверов.

— Значит, сейчас мы все на равных, кроме тебя, конечно... И каждый может оказаться в злодеях? Так? Безопасность невозможна, Илья. Анонимка сидит в каждом из нас... Следующий раз напишет кто-нибудь другой... Мы все подпорчены. Да-да-да! — запричитал Федулов, горестно качая головой.

— Чем?

— Средой обитания. Знаешь, иногда обезьяны крадут детей... Так вот, человеческий детеныш, прожив с обезьянами год, никогда не станет полноценным человеком. А мы в этой системе прожили жизнь... Мы — гнилушки, Илья. Нам не вернуться в полноценное человеческое общество. И дети наши не годятся, им уже не потянуть... Они тоже подпорчены.

— Что ты предлагаешь? Все бросить?

— Как хочешь... Я просто поделился с тобой. Анонимщик окажется ничуть не хуже и не лучше любого из нас.