Падай, ты убит! - Виктор Пронин

— Ну что ж, — угрюмо проговорил Ошеверов после долгого молчания, — тогда будем считать, что я работаю для внуков и правнуков. Ведь нас приучили жить для будущего, устремлять помыслы в будущее, собственную сегодняшнюю жизнь можно и в грош не ставить. Так и поступим. Вася, ты согласен со мной? — громко спросил Ошеверов, повернувшись к саду.

— Будущее светло и прекрасно, — ответил Васька-стукач, и голос его прозвучал совсем рядом. — Цените будущее, уважайте его, работайте на него, стремитесь к нему...

— Вот видишь, и Васька со мной согласен!

— Ни пуха, — сказал Федулов и подставил солнцу лицо, чтобы оно загорело, чтобы в понедельник, когда в канализационном управлении кто-то скажет, что он неплохо выглядит, Федулов мог бы небрежно бросить — провел выходной на даче, отличная была погода!

* * *

Козы.

Не забыть о козах.

При удобном случае нужно подробнее рассказать о том, как по горячей пыли мимо шихинского участка несколько раз в день проходило стадо коз — тридцать три козы насчитала Катя. Погоняла коз пожилая, дочерна загоревшая женщина. Она была босая, на ней неизменно висело выцветшее платье, какой-то передник и, кажется, цепочка на шее... Да-да, у женщины на шее была простая железная цепочка, скорее всего от ходиков.

К концу лета Шихин уже знал, что недалеко находится изба этой женщины, впрочем, уместнее было назвать ее землянкой. Там она и жила вместе с козами. Заглянув как-то в окно, Шихин увидел на полу корыто, наполненное водой, в углу стояла мятая миска, у подоконника — железное ведро. Видимо, крыша потекла во многих местах, и женщина под струи воды, льющиеся с потолка, подставляла все, что могла найти в доме.

Летом она пасла коз в лесу, вдоль дорог, на заброшенном стадионе, на котором никогда никто ни с кем не состязался, а зимой перебивалась как могла, ее запасов сена явно не хватало и до Нового года. То ли не могла он заготовить сена, то ли негде было его хранить, а может, попросту не верила, что опять наступит зима. Но зима все-таки наступала, и тогда случался падеж, но это уже к весне. Как-то в феврале Шихин видел, как, привязав к детским раскрашенным санкам два козьих трупа, женщина волокла их куда-то в сторону леса. Лицо ее, как обычно, было напряжено, она словно пыталась что-то понять, вспомнить, а на людей смотрела так, будто хотела кого-то узнать.

После Нового года она собирала по одинцовским дворам выброшенные елки, козам хватало их на месяц. Дрова, которые ей удавалось собрать к холодам, тоже, видимо, заканчивались вскоре после новогодних праздников. Шихин однажды видел, как она во дворе выламывала ножки у стола — без топора, раскачивая их и выворачивая из гнезд. Шихин помог тогда ей развалить этот съеденный шашелем стол, и она кивком поблагодарила его. А как-то летом Катя испуганно принесла в дом пол-литра козьего молока — оказывается, женщина остановила ее на дороге и молча вручила свой подарок. В тот день ничего, кроме этого молока, не было у Шихиных на столе. Они выпили его молча, а потом сидели на ступеньках крыльца и смотрели в полыхающий зеленью сад, пока не засветились в сумерках розовые, фиолетовые, белые флоксы.

Нет уже ныне той женщины, нет ее коз, на месте землянки проходит дорога, и Шихина всегда охватывает острая грусть, когда он бывает возле этого места. «Вам не понять моей печали, — бормочет он, — вам не понять моей печали...» А в те времена Шихин частенько собирал бутылки вдоль оттаявших весенних ручьев, вдоль тропинок, на местах удалых лесных застолий. Женщина бутылок не собирала. А как-то, увидев, что Шихин подобрал бутылку, посмотрела на него с такой укоризной, что он поторопился уйти за деревья. Нет, он не выбросил ту пивную бутылку за двадцать копеек, принес ее домой, как обычно, отмыл и поставил в угол. Вроде не произошло ничего особенного, однако настроение у него в тот день было неважное.

Зашел как-то Шихин в булочную на станции, прекрасно зная, что нету него в кармане ни копейки. Но не мог совладать с собой, услышав запах горячего хлеба. И он встал в очередь, взял батон и пока подошел к кассе, успел надкусить ею с двух сторон. А потом так искренне шарил по карманам в поисках восемнадцати копеек, так суматошно заглядывал в какие-то неприметные щели в одежде, что кассирша поверила — забыл мужик деньги дома. Ладно, потом занесете, сказала она.

Шихин возвращался домой счастливый — как же, добытчик, кормилец!

Однажды я рассказал Аристарху об удивительном случае, происшедшем с Шихиным в то время. Собравшись как-то в Москву, он обнаружил, что пятака на метро у него нет. Однако отправился на электричку в полной уверенности, что пятак найдет по дороге. Он даже мог сказать, где именно найдет — на шпалах, недалеко от кассы. Рядом будут валяться бутылочные осколки, ребристые пробки от пива, выпавшая из неверных рук пьяного мужичка сигарета. Так все и случилось. Подойдя к кассе и глянув вниз, на рельсы, Шихин увидел пятак, который давно уже сиял в его воображении.

Аристарх внимательно выслушал меня, кивнул.

Тренироваться ему надо, — сказал он, как о чем-то само собой разумеющемся. — Из него кое-что стоящее может получиться.

* * *

Мы все время забываем о двух участниках событий — Кате и Шамане, хотя на их долю выпало немало веселых происшествий в этот день. Гости посчитали для себя обязательным поговорить с Катей, расспросить о жизни, а рассказать ей было что — осенью она собиралась в школу, в первый класс, ну а уж о Шамане и говорить нечего. Добродушный пес сразу всем полюбился, и каждый трепал его за уши, Шаман звонко лаял, припадая на передние лапы, угрожающе вертел хвостом и всячески потешал публику. Общаться с ним было тем более приятно, что его никто ни в чем не подозревал, от него исходило чистое и бескорыстное сияние.

Катя решила показать необыкновенные способности Шамана, и тот с удовольствием согласился. Когда все гости собрались на террасе, Катя дала Шаману понюхать свой носовой платок, попросила Шихина придержать пса, чтобы он не устремился за ней, а сама, скрывшись в саду, постаралась надежнее и хитрее спрятать платок, а выскочив на дорожку, крикнула:

— Шаман! Ищи!

Тут уж удержать рыжего пса не было никакой возможности. Он рванулся, одним прыжком преодолел все четыре ступеньки, приземлился в нескольких метрах от крыльца и унесся в чащу. Не прошло и минуты, как пес взлетел на террасу, и в зубах у него был Катин платок. Гости восхитились, загалдели, по-человечьи Шаман ничего, конечно, не понимал, но догадывался, подлец, что его хвалят, что он нравится, что все от него просто в восторге. Он кружил, заглядывал всем в глаза и, казалось, просил: ну давайте еще раз, ну, пожалуйста, вы увидите, как это интересно! Тогда Ошеверов, уступая настойчивым просьбам, пошел в сад и спрятал в малиннике свой туфель, дав его Шаману предварительно понюхать.

— Разве можно собаке подсовывать такую гадость? — возмутилась Селена. — Ведь он лишится нюха!

— Ты думаешь, у твоего Игореши туфли пахнут иначе?

— Да от твоих бензином несет за две версты! Твой туфель и я бы по запаху нашла!