Право имею - Вячеслав Базов

зло выясняла, откуда следы пыток на человеке, который «покончил с собой». Ей отвечали, что нет никаких следов, это посмертные изменения, а она не доктор. Да, Ева не была доктором, но Ева не была и дурой. Пока мама Дениса падала в обморок, пока приехал его отец, вчера вечером твердивший им, что ветреный сын просто устал от семейной жизни и ушел «гулять», Ева рыла информацию: какое отделение, какое обвинение? Кто нашел труп, кто вел дело?

Ей не говорили ничего, отговариваясь непроницаемым: «Мы не знаем».

Ева не хотела оставлять тело в морге, ни на секунду вообще не хотела больше оставлять Дениса одного и вне дома. Она понимала, насколько это бред, но ей казалось, что и труп Дениса продолжат мучить. Или что они как-то уберут следы пыток.

Тут уже родители Дениса вытащили ее из морга, пообещали нанять своего патологоанатома, обещали, что разберутся. Они хотели, чтобы Ева позволила себе слабость, поплакала, но в ней не было грусти, только злость, ярость, ненависть. Она хотела знать, кто это сделал. Она была уверена на тот момент, что, как только найдет виновных, не обязательно людей, просто место, придет туда, обольет их и себя бензином и сожжет. Только так она могла избавиться от этой ярости.

В таком состоянии ее привезли в пустую квартиру, которую она с Денисом снимала, накапали успокоительного зачем-то, и со спокойной душой ушли переживать свое горе.

Успокоительное было явно непростое, а может свое взяла усталость, и Ева, не включая света, уселась в угол дивана, завернулась в покрывало и сидела так. Ей не хотелось ни света, ни телевизора, ни собственных мыслей. В темноте она наблюдала, как за окном падал снег. Родители Дениса хотели действовать законно, Ева же понимала, что ничего из этого не выйдет, она не собиралась даже пробовать.

Мир вокруг нее перелистывался, как фотографии, на самые яркие моменты. Она снова ощущала себя так, словно умирает: вся жизнь перед глазами раскладывалась. Время до Дениса, счастливое время с Денисом. Их знакомство, закрепление первого впечатления. Как ей завидовали подруги, как она думала, что теперь все наладится. Но сейчас она понимала, что в это «наладится» входил и факт существования Дениса. Если бы он бросил ее сегодня, она бы вернулась к прошлой жизни. Но все же лучше бы он ее бросил, тогда не было бы такой ярости, ненависти. Она бы просто напилась, проматерила его неделю, врезала бы хорошенько, и все.

В какой-то момент Ева подумала — что, если он чувствовал, что однажды в его жизни появится ситуация, с которой он не справится. В которой ему понадобится ее сила. И именно поэтому выбрал ее из всех. И, когда настал этот момент, ее не оказалось рядом. Именно досада на себя, что она не справилась (хотя что бы она там сделала?) стала последней каплей для Евы, чтобы хлынули слезы. Она чувствовала себя брошенным ребенком и в то же время тем, кто не смог защитить свою более слабую любовь.

Еще у Дениса были друзья журналисты. Они копали эту историю, и у Евы был с ними натуральный обмен: она им грустные истории от безутешной вдовы, они ей информацию. Ева к тому моменту уже поняла, что сжигать себя — так себе идея. К тому же огонь ей уже не казался таким верным решением. К мысли использовать молоток она пришла в тот момент, когда читала медицинское заключение.

Параллельно попросила помощи у подруг из интерната. Еве нужно было научиться вести себя доступно, оставаясь при этом недосягаемой. Она умела только драться до этого, и то побеждала больше яростью, чем умением. Драться она тоже училась.

Родители Дениса взяли ее к себе, как замену сына, чтобы место его опустело не сразу — отдали Еве его комнату, старались не лезть в ее жизнь. Ева знала, чего они ждали — не начнет ли она блевать по утрам и распухать в талии, но она всегда старалась предохраняться. Сейчас жалела.

Этому всему в папке Чертей был посвящен один листок. Намного больше — про прошлые приводы Евы в полицию. И страниц двадцать занимало описание убийства и фотографий с места преступления. От Дениса в папке было два фото: он еще живой и то, в каком состоянии был труп. А вот месть Евы Леонид словно смаковал, или хотел, чтобы Черти знали, кого берут в команду.

Ник ввалился в дверь, закрыв себе обзор большим бумажным пакетом, с порога начал:

— А Дедушкой Морозом сегодня…

И замер. В гостиной за журнальным столиком сидел Леонид, напротив него Тимур, бравший на себя обязанность развлекать босса, если никого не было. Ева считала, что если Леонида бросить ждать одного, ничего с ним не случится, Ник был с ней солидарен, а Тимур старался брать пример с Глеба.

— Какой нахер Новый Год? — спросил Леонид, указав на елку.

— Что, и в праздники работать? Какая-то дерьмовая работа у нас, — наигранно огорчился Ник и потащил пакет по лестнице наверх. Навстречу уже спускалась Ева. Леонид продолжал ждать ответа, на этот раз от вошедшего Глеба, который и дверь закрыл.

— Мы забыли про праздник, решили устроить позже.

— Да вы никогда его не праздновали! Мне казалось, вы это ненавидите! Что это напоминание, что каждый год может быть последним.

Ева, дойдя до диванов, положила руку на плечо Тимуру, тот выкрутился, с дивана встал и отправился наверх, на этот раз ему на встречу попался Ник.

— Спасибо, что напоминаешь об этом, — кивнул Глеб и понес пакет на кухню. Внезапно, но за идею вступилась Ева, произнесла:

— Мне кажется, нам было нужно что-то кроме убийств в этой жизни. Убийств и клубов. И собак.

Кошка, дремавшая на диване, гордо встала с него, как только туда сел Ник. И на брошенное вслед «шкура» только гордо задрала хвост.

— Если это ненадолго, то мы можем отложить. — Глеб вернулся с кухни, сел. Теперь получилось, что на диване напротив Леонида сидели трое Чертей.

— Да кто ж знает. Там, может, на один вечер дел, а может, придется повозиться. И нужны мне все трое… больше для подстраховки. Предчувствие дурное.

— Предчувствие? — переспросил Глеб с нажимом. Леонид болезненно поморщился. Резко подняв взгляд, заглянул в глаза Никите, словно только ему признавался:

— Сначала планировал только Никиту отправить. Там в городе молодняк пропадает. Это по его части. Но я видел, как его труп сбрасывают в коллектор. Видел маску Черта на стене, как трофей. И в коллектор его скидывали трое.

— Тебе кошмар приснился, старик, — огрызнулся