Семь главных лиц войны. 1918-1945. Параллельная история - Марк Ферро

Гитлер перегнул палку: Муссолини буквально взорвался, проведав о наметках испано-германского договора, тогда как он всегда считал, что благодаря помощи, оказанной им Франко, право вести переговоры с каудильо — исключительно его прерогатива. В речи, которую он должен был произнести перед итальянским правительством, дуче намеренно воздержался от восхваления союза с Германией. Впоследствии, когда он с возмущением узнал о возобновлении немецкого ирредентизма в Трентино — Альто-Адидже под нажимом гауляйтера Франца Хофера, он высказал все наболевшее своему зятю и министру иностранных дел графу Чиано, настаивавшему, чтобы Муссолини снял с себя всякие обязательства перед Гитлером и вернулся хотя бы к позиции невмешательства.

«Запиши, — внушал он ему в июле 1941 г., — запиши в своих дневниках, что я предвижу: конфликт между Италией и Германией неизбежен. Очевидно, немцы готовятся потребовать от нас отодвинуть наши границы до Салорно, а то и до Вероны. Это вызовет ужасный кризис в Италии и возмущение против режима. Я все преодолею, но это преодоление будет самым тяжелым из всех. Я чую это моим животным инстинктом и в данный момент я себя серьезно спрашиваю, не лучше ли желать победы Англии, нежели Германии? Пока англичане бомбят Германию даже днем — и мне это чрезвычайно приятно… Потому что все равно в конце концов мы будем драться с немцами. Не нужно создавать миф об их непобедимости. Вместе с тем у меня очень мало уверенности в нашем народе. При первой же бомбардировке, которая уничтожит какую-нибудь знаменитую колокольню или картину Джотто, итальянцы в приступе наигранной сентиментальности поднимут руки, чтобы сдаться». Узнав, что итальянских рабочих в Германии жестоко наказывают за малейший проступок и спускают на них овчарок, Муссолини взорвался: «Вот что рождает в моем сердце стойкую ненависть! Я могу терпеть долгие годы, но на сей раз я сведу с ними счеты. Я не позволю, чтобы наследников расы, давшей человечеству Цезаря, Данте и Микеланджело, жрали гуннские собаки»{290}.

Впрочем, на последовавшем Совете министров ни о чем таком речи не шло, как и на предыдущем, когда Муссолини в основном громил богачей, добавив, что хлебная карточка, которую недавно ввели в Италии, будет сохранена и по окончании войны, «дабы семья Аньелли не ела больше простых рабочих».

Муссолини рвался отправить войска на русский фронт — настолько гитлеровские успехи там казались ошеломляющими. Он был уязвлен тем, что румыны уже в Одессе, и беспрестанно распекал военных, в особенности генерала Грациани, которого хотел отдать под трибунал за проигранные генералу Уэйвеллу военные операции. Однако Грациани удалось избежать трибунала. «Дуче, вы слишком добры, вам никогда не стать диктатором», — сказал однажды фюрер Муссолини{291}.

Когда началась русская кампания, стало очевидно, что замысленный Муссолини проект «параллельной войны» провалился. Дуче навязали немецкую помощь как в Северной Африке, так и в Греции — и он остро ощущал это унижение. Итальянцы больше переживали из-за собственных поражений. Разгром при Сиди-Баррани в Египте особенно сильно поколебал дух страны, которая никогда по-настоящему не желала вступать в войну: доказательством служит тот факт, что, в отличие от 1915 г., в итальянскую армию завербовалось очень мало добровольцев. И поскольку война разворачивалась за пределами родной земли, население никак не могло с ней свыкнуться. В первую очередь она досаждала людям продовольственными ограничениями, которые очень скоро стали довольно суровыми. Военной атмосферы в стране не чувствовалось, это явственно видно при сравнении итальянской кинохроники «Луче» и английской «Пате ньюс» за 1941 г.: в английском кино военные операции или подготовка к ним занимают весь или почти весь журнал, «Луче» словно не замечает, что страна находится в состоянии войны. О солдатах заходит речь, только когда призывают посылать им книги в госпитали, при этом, разумеется, показаны солдаты на больничных койках, но больные, а не раненные в боях.

Дуче по-прежнему пользовался популярностью, но сама война оставила итальянцев равнодушными. На Совете министров в марте 1942 г. Муссолини поневоле признал, что «эта война совсем не понятна народу». Он полагал, что в отсутствие четких военных целей целесообразнее делать акцент на угрозе поражения, которое якобы загонит итальянцев в рабство. Правда, итальянцы не слишком этому верили. Сильнее в этом были убеждены их правящие круги, хотя они то думали, что угроза исходит скорее со стороны союзника, а не противника. Однако фашистское руководство искусно играло на народной неприязни к знати и известной своим англофильством крупной буржуазии, увлекая население в погоню за мечтой об итальянском Mare Nostrum, изрядно, впрочем, потускневшей.

Эти обстоятельства только ухудшали состояние здоровья дуче. Его дочь Эдда и супруга Ракеле пошли по врачам, чтобы те секретно поставили диагноз. Язва? Начало рака? Амебная дизентерия? Муссолини страдал все сильнее и сильнее, зачастую впадая в прострацию. У мужчины, казавшегося сильным и крепким от природы, часто резко снижалось давление, во время первых родов жены он потерял сознание. «Лицо его посерело, — заметил один из терапевтов, — но с первыми же хорошими новостями с фронта на его лице вновь появились краски». По сути, дуче из фазы депрессии переходил в фазу экзальтации по мере поступления новостей, но хороших среди них встречалось мало. И чем раздражительнее он становился, тем большее влияние оказывало на него окружение. В первую очередь, конечно, его зять, выступавший посредником между дуче и кругами высшей буржуазии, а также при королевском дворе. Поначалу Чиано ратовал за союз с Германией, затем он был против вступления в войну, а впоследствии настоял на греческой экспедиции, желая не допустить сближения Гитлера с побежденной Францией и заодно продемонстрировать, что Италия сама ведет войну и получила определенные гарантии относительно Балкан.

Уже с лета 1941 г. Чиано мечтал освободить своего тестя и Италию от гитлеровских чар, но дуче не хотел отказываться от собственных убеждений и, несмотря на позор поражений, по-прежнему надеялся, что однажды получит выгоду от побед Германии. Муссолини, конечно, прислушивался к зятю, доверял ему, но, искренне ненавидя немцев, все же упорствовал в желании оставаться верным своему союзнику. Эдда, горячо любимая дочь Муссолини, яркая и темпераментная, упрекала обожаемого мужа, графа Чиано, за растущую германофобию, за пацифизм, способный довести ее отца до предательства антибуржуазного и антикапиталистического фашизма, который он собой олицетворял. Эдда вовсе не была оболванена немцами. Кстати, именно она рассказала отцу о случаях жестокого обращения с итальянскими рабочими в Германии. Но тут речь шла о чести, и отступаться уже было поздно. Она посвятила всю свою волю (очень сильную) службе отцу. Светская женщина, игривая, эдакая сорвиголова, Эдда понимала, что в конце пути их, несомненно, ожидает поражение, виселица — но такова, значит, их с отцом судьба.

Эдда внушала страх своей матери Ракеле, которая ее терпеть не могла, ревнуя к любви, выказываемой дочери отцом. Не утратившая крестьянской смекалки Ракеле всеми силами пыталась оградить мужа и семью от тех светских кругов, в которых вращался ее зять и которые, как она остро чувствовала, только и ждали случая сместить фашистского диктатора. Она прощала «своему» Бенито постоянные и бесчисленные проказы и похождения, поскольку знала, что несмотря ни на что тот по-своему хранил ей верность и питал к ней настоящую нежность. Ракеле не забывала день, когда он выкрал ее, крестьянку из Романьи с деревенскими чеботами на ногах, сказав, что именно она «даст ему детей», а если откажется, он убьет ее и «сам потом застрелится из револьвера, который положил на стол». Вполне вероятно, он именно так тогда и поступил бы, уж больно импульсивен был Муссолини — редкостный смельчак, сильнее кого бы то ни было любивший рисковать в дуэлях, автомобильных гонках, увлекавшийся пилотированием самолетов… Конечно, одна связь на стороне особенно не нравилась Ракеле — с журналисткой, интеллектуалкой. Но она давно закончилась.