Великий полдень - Сергей Морозов

Если уж истина открывается, то не через цифру, а только через слово, — горячо заявил я. — Цифры понадобились как раз для изображения прямо противоположного. Однажды, еще в детстве, мне попался альбом с рисунками душевнобольных. Все рисунки имели между собой поразительное сходство, словно были составлены из одних и тех же фигур — из цифр и математических символов. Кстати, раньше душевнобольных называли одержимыми бесом… И то верно: сам человек не смог бы выдумать ничего подобного цифрам. Существование дьявола не подлежит сомнению, исходя уже из одного существования арифметики. Цифра — его лукавое наущение, подброшена им, им…

Я находился словно в опьянении. Ах, эта милая, но такая скверная иллюзия, что твой собеседник так же, как и ты, окунулся в благодать человеческого общения и должен понять тебя с полуслова! Ах, эта предательская эйфория, когда сам того не замечая, какое-то время словно скользишь по тонкому льду, а потом вдруг проваливаешься в черную бездну враждебности и непонимания.

Вокруг нас как бы сгущался голубоватый туман. Что-то стало меняться. Только теперь я стал догадываться, что все происходит во сне. Из участника я превратился в наблюдателя, а действие как бы замкнулось в рамках телевизионного экрана. Впрочем, я по-прежнему переживал происходящее так же остро, как если бы это происходило наяву. Ведь это я был тем наивным искренним юношей, который полон самых обширных и величественных жизненных планов и проповедовал открывшуюся ему истину.

Юноша с жаром доказывал, что если мы будем продолжать возводить уродливую башню ложного знания, то в конце концов вся конструкция рухнет, и мы окажемся раздавленными ее обломками.

— Конечно кто-то возразит, что вся история свидетельствует о практических выгодах от использования этих фикций, называемых наукой, — продолжал этот разрумянившийся юноша, словно предвосхищая каверзные вопросы, и снова позволил себе ироническую улыбку. — Но нужно быть либо дураком, либо изощренным шарлатаном, чтобы повторять подобные нелепости. Вся история есть сплошной кошмар, и причина тому — нагромождение одной лжи на другую… А если человеку и удавалось пережить мгновения благоденствия, то не благодаря пресловутой цифре, а благодаря слову… Теперь даже сами жрецы науки готовы признать, что пустые арифметические символы завели науку в тупик. То, что считалось знанием, — повторил он, — сплошная фикция. Иначе говоря, абсолютное ничтожнейшее ничто! Нихиль!..

Происходящее все больше напоминало образцово-показательный процесс, который вот-вот пойдет насмарку из-за того, что какой-то мальчишка, молокосос, возмутитель спокойствия, умничает, грозит взорвать регламент и, похоже, покушается на устои.

Кроме Экзаменатора, присутствовали и другие важные персоны. Причем все они были до странности похожи друг на друга. Все как на подбор — поседелые, шишковатые и бугристые. У некоторых на плечах просматривались знаки отличия, вроде серебристых эполет или шевронов.

— Я знаю, что и вы чувствуете то же самое, — простодушно говорил юноша, — только не хотите в этом признаться и…

Он не успел закончить фразу. Экзаменатор яростно схватил его за шиворот, потянул из-за стола и рывком бросил на пол. Вокруг моментально сомкнулись другие. Я видел только их спины, но понял, что наивного мальчика принялись топтать. Один особенно был рассержен и усердствовал. Без конца бил его носком ботинка в один и тот же бок. Били не меня, другого, но я почти физически ощущал, как лопаются его внутренности, как сокрушаются ребра, как быстро, словно целлофановый пакет, наполняется клейкой кровью левое легкое…

И тут я наконец проснулся.

Первым моим желанием было кому-то пересказать сон. Ужасно хотелось разбудить жену и передать ей свои чувства. Но была глубокая ночь. Наташа спала. Восстанавливалась после рабочего дня и набиралась сил для следующего. Это мне, почетному гражданину, не нужно было спешить на службу. Она бы не пришла в восторг, если бы я разбудил ее посреди ночи, чтобы она выслушала какой-то сон. И даже не потому, что считала, что пересказывать сны — дурной тон. Она вообще не любила «душевных излияний», а пересказов снов как-то особенно яростно и суеверно. В лучшем случае советовала поделиться снами с богемной половиной профессора Белокурова. Наташе казалось, что когда к ней приступают с душевными излияниями, на нее перекладывают какой-то тяжкий груз. Может быть, от этого происходит какая-то порча… Но, признаюсь, время от времени я все-таки не выдерживал, пересказывал сны. Причуда?.. На этот раз я сдержался, но, кто знает, если бы я тогда пересказал ей этот свой сон, все, может быть, пошло бы совершенно по-другому. Но я промолчал.

Я находился в состоянии ужасной апатии, однако в глубине души что-то беспокойно и радостно дрожало. Как это не дико звучит, но я почти с нетерпением дожидался похорон доктора, которые было решено устроить, как и положено по нашему православному обряду, спустя три дня со дня смерти. Объяснение моему беспокойству было самое простое: я знал, на похоронах мне представится случай увидеться с Майей раньше, чем это предполагалось. Может, удастся и пообщаться.

Большую часть времени я уединенно сидел у себя комнате и думал о Майе. То, что она до такой степени погрузилась в дела Пансиона, по прежнему вызывало у меня ревнивое чувство. Она как будто хотела отгородиться от прошлой жизни, в том числе, как я подозревал, даже от меня. Я был уверен, между нами что-то происходило. Казалось, если в ближайшее время не произойдет решающего развития отношений, все мои мечты так и останутся мечтами.

Домашние меня не трогали, привычно считая, что у меня возобновился творческий процесс. Иначе, по их мнению, и быть не могло. Зачем же тогда мне сидеть дома? Последние месяцы я дома почти не бывал, старался использовать любой повод, чтобы отправиться в Москву, все рядил-гадал, где именно мне суждено получить там место. Теперь, после разговора с Папой, у меня, слава Богу, никаких иллюзий не осталось, а определенность куда лучше глупых надежд…

В общем, эти два дня я лежал на диване или ходил взад вперед по комнате. Читать не хотелось, телевизор внушал отвращение. Завел было музыку — но тут же выключил. Погода за окном по-прежнему стояла мерзопакостная, безветренная, сплошные туманы. Я подходил к окну, но Москва, которая была тут, рукой подать, словно в насмешку, была сокрыта от меня густой белой пеленой. Я вглядывался в туман, мне даже казалось, что просматриваются общие контуры, но это, конечно, было всего лишь самовнушение. Зато под вечер, как только стемнело, несмотря на низкую облачность, чудесно и ярко стали расплываться в тумане радужные и манящие огни Москвы. По привычке меня снедало желание отправиться в центральный терминал попить «кофию», но, едва я вспоминал на каком я свете нахожусь, желание тут же улетучивалось.

Сидячи дома, я заметил, что, возвращаясь из школы и едва перекусив, Александр уединяется у себя в комнате. Отсутствие макета, которое так огорчило его в первый момент, теперь как будто его нисколько не трогало. Если он не был расстроен, значит у него появилось какое-то новое увлечение. До сих пор он охотно делился новостями и подробно рассказывал о своих заботах, неурядицах, и увлечениях, Мы обсуждали, как и что. Я спохватился, что так и не расспросил его о том, как после каникул началась учеба в школе, а поскольку апатия и безделье в ожидании встречи с Майей здорово меня утомили, я с радостью ухватился за возможность немного пообщаться с сыном. Когда я к нему вошел, он сидел за компьютером и сосредоточенно во что-то играл.