Самый далекий берег - Александр Бушков

И успел еще увидеть, как мост сминается во всю свою длину,словно карточный домик, как проваливается под нешуточной тяжестью бронепоезда –медленно, жутко и нелепо, как с оглушительным треском кренится в своем гнездегоризонтальная балка, как буквально в полуметре от него, толкнув в лицо упругойволной воздуха, обрушивается тройной горизонтальный «рельс», по пути ударив,смяв, увлекши в бездонную пропасть Жаукенова, еще до того обвисшего на своейверевке, державшегося лишь одной рукой. Оглушительный тягучий скрежет на тойстороне моста, и все проваливается в бездну – изящно выгнутые фермы и стойки,не соединенные более меж собой вагоны бронепоезда в клубах то ли дыма, то липара, и Жаукенов, и ни следа не остается, никакого моста, как не было, толькокороткие обломки торчат из вертикального откоса нелепо и жалко в слабом сиянииуже двух, а не трех лун…

Все тело было уже на берегу, только ноги ниже коленболтались над пропастью. От сильного рывка он пробороздил затылком землю, апотом и его пятки угнездились на твердой земле. Сознание отчего-то работало сневероятной четкостью, и он успел вполне трезво и холодно удивиться: как егосумел вытащить худой тщедушный Кац?

А потом далеко внизу, где-то в бездонном мраке, оглушительноухнуло, прогрохотало дважды – бронепоезд достиг наконец дна. И ясно было, чтонет силы, способной спасти Жаукенова, что нет больше и самого Жаукенова…

Кирьянов не сразу сообразил, что короткий звериный стон былего собственным вскриком.

В чащобе по ту сторону пропасти замелькали во множествежелтые тусклые огни, двигавшиеся хаотично и низко над землей, больше всегопохожие на скопище факелов. И резкий голос штандарт-полковника ударил понервам:

– Уходим, немедленно!

Кирьянов не смог бы дать точное определение своим чувствам,благо никто и не требовал. Никогда прежде ничего подобного испытывать неприходилось: конечно, пожарный, говоря устоявшимися штампами, человекмужественной и опасной профессии, что, между прочим, чистейшая правда, а как жеиначе, коли имеешь дело с огнем, который следует утихомирить. Огонь – это, какни крути, стихия, одна из классической четверки. Но тут совсем другое. Война,пусть и не похожая на войну. И однажды один из них с этой войны не вернулся. Ниособой дружбы, ни намека на близость меж ним и Жакенбаевым так и не сложилось,но это был свой.

На душе было одиноко, паршиво и больно. Тоска усугубляласьоттого, что он, собственно-то говоря, так и представления не имел, за что погибЖакенбаев. Наверняка за что-то большое, серьезное, чертовски важное и, оченьможет быть, возвышенное. Но знать бы, за что…

Умом он понимал, что все правильно, что иначе просто небывает ни на Земле, ни в Галактике за все тысячелетия длинной истории.Французский гренадер, какой-нибудь Анри из Пикардии, рассказывал о Бородинскойбитве наверняка иначе, нежели Наполеон Бонапарт, фельдмаршал Кутузов и дажекакой-нибудь гвардии прапорщик, не важно которой армии. «Ну, это… Унтер Жоржнас поставил на горушке и велел с места не сходить, хоть тресни, а потом пушкипоблизости загрохотали, и ка-ак понеслись на нас кавалеристы в черных киверах…Длинному Жаку сразу попало палашом по башке, не успел ни охнуть, ни мамупомянуть, Пьера вмиг стоптал ихний передовой, а я спинушкой к дереву встал,штыком кое-как отмахался, они дальше пронеслись, а там наши прискакали, пошларубка… Чего еще? А так оно и шло, то мы на них, то они на нас к вечеру,конечно, все притихло, а пожрать все ровно не привезли, только утром и удалосьсупцу похлебать…»

Он задумчиво смотрел на портрет Жакенбаева, час назадповешенный в вестибюле. Сразу было ясно, что это сделанная с живого фотография,но все равно казалось, будто неказистую физиономию косенького Жакенбаева,скучную и неприметную, посредством монтажа присоединили к парадному мундиру сзолотым шитьем, аксельбантом сложного плетения и впечатляющим набором орденов.

Вот именно, ордена… Кроме регалий Содружества, на грудипокойного Кирьянов с превеликим изумлением узрел и золотую Звездочку ГерояСоцтруда, и орден Ленина, и Трудовой Красный Штандарт, и «Знак Почета», иполдюжины медалей – а на правой стороне груди несколько смутно знакомыхмаленьких медалюшек, символизировавших то ли лауреатство, то ли высокие премии.«Нет, ну надо же, – подумал он с вялым удивлением. – Передовой чабан,что ли? Неслабый натюрморт…»

Он собрался было повернуть в сторону каминной, но, услышавтихое свиристенье киберов-уборщиков, направился назад. Дверь в квартируЖакенбаева была распахнута настежь, и Кирьянов не смог побороть искушения…

Судя по всему, уборщики только-только заявились, не успелиеще приступить к ударному труду, и все осталось в полной неприкосновенности. Атам они и вовсе замерли, выжидательно помаргивая сиреневыми фасеточнымиглазками, узревши высшее существо, сиречь сапиенса, остановились в нелепыхпозах, чтобы, не дай бог, не помешать и не оказаться на дороге.

Чем дольше он осматривался, тем страннее ему становилось.Очень уж много книг здесь оказалось – многовато не только для знатного чабанаиз южных песков, но и для человека образованнее. Не будучи силен в иностранныхязыках, Кирьянов не мог прочесть даже заглавия. Впрочем, с теми фолиантами, чтонапечатаны по-русски, обстояло не лучше. Он понимал, что дело касается какой-тоиз точных наук, но в толк не мог взять, о математике идет речь, о физике илиастрономии. Топологические развертки структур, ассоциативные ряды причинныхконтинуумов… Наугад полистав первый подвернувшийся под руку том, он увиделформулы, графики, россыпь непонятной цифири, но и тут не понял, о которой наукеследует думать. Гораздо интереснее другое: автором парочки заумных трудовзначился по-русски К. Л. Жакенбаев, и определенно та же самая фамилиябыла изображена на полудюжине корешков доподлинной латиницей.

Потом он увидел фотографии на стене. Среди высоких,представительных, осанистых господ в черных мантиях и четырехугольных беретахстоял одетый точно так же Жакенбаев, ничуть не казавшийся смущенным илирастерянным – видно было, что он осознает себя на своем месте, на равной ноге сэтими осанистыми и седовласыми…

– Так какого же черта? – вырвалось у неговслух. – «Моя-твоя не понимай…» Мать твою…

Кибер-уборщики выжидательно помаргивали сиреневымибуркалами, ожидая, когда высшее существо соизволит убраться к чертовой матери.Глупо было оставаться здесь далее, глупо было пытаться понять с разлету чужуюжизнь и судьбу, оказавшуюся в сто раз сложнее, чем все это время представлялось,и Кирьянов, растерянно что-то пробормотав ближайшему киберу, вышел в коридор,почти выбежал, спасаясь от загадок и сложностей…

С первого взгляда было ясно, что он изрядно припоздал, и вкаминной успели уже как следует принять. Кирьянов потихонечку присел к краешкуотодвинутого к стене стола, рядом со Стрекаловым – уже тепленьким, судя накрасному набрякшему лицу и остановившемуся взгляду. Стрекалов без лишних словтут же набулькал ему в чистый фужер добрую дозу коньяка, и Кирьянов хватил его,как воду, не ощутив ни жжения в глотке, ни ожога в желудке. Перед глазами унего вновь встала на миг темная стена пропасти, бездна неизвестной глубины,оседавшая вниз исполинская ферма моста. До него только сейчас дошло во всейполноте, что его самого лишь чудом не утянуло следом, и все тело прошиблазапоздалая судорога. Стрекалов проворно налил ему еще полный фужер, Кирьянов иэто оприходовал одним махом.