Песни мертвого сновидца. Тератограф - Томас Лиготти

Два миниатюрных трупа, мужской и женский, снуют вокруг огромного шкафа, что стоит в моей спальне. Они мертвы, но все еще достаточно быстры, чтобы прятаться всякий раз, когда мне нужно заглянуть в шкаф и достать что-то. Там у меня — настоящий склад, все разложено по ящикам и корзинам. Из-за этих нагромождений даже пола и стен не видно, и, только поднимая фонарь над головой, я могу различить вуали паутины, свисающие с потолка. Стоит мне закрыть дверь шкафа, его два миниатюрных жителя возобновят свою активность. Голоса их столь тихи и писклявы, что на протяжении дня я их едва ли замечаю… но порой ночью я просыпаюсь от их неумолчной болтовни.

Проворочавшись в кровати большую часть ночи, я вышел на прогулку. Почти сразу же стал свидетелем грустной сцены — от дома, чуть поодаль от меня стоящего, двое мужчин крепкого телосложения волокли какого-то истерически смеющегося старца. Неподалеку их ждал экипаж. Похоже, бедолагу собирались свезти в приют для умалишенных. Беспокойное трио прошло по улице, и наши со старцем взгляды встретились. Внезапно его смех стих. Он мощнейшим рывком высвободился из захвата сопровождающих и помчался прямо на меня.

— Никогда! — лихорадочно выкрикнул он, в его голос пробивались рыдания. — Никогда не говори ни слова о том, что знаешь.

— Но я просто обычный человек, — заверил я его, глядя, как со спины на него наступает его грузный эскорт.

— Поклянись! — потребовал он. — Или когда-нибудь они заполучат нас всех.

Однако мгновения спустя старец вновь был схвачен. Пока его волокли прочь от меня, он хохотал на свой старый лад, и ранним утром звук его смеха затерялся в перезвоне церковных колоколов. Я решил прислушаться к предостережениям старца и чаще прибегать к иносказаниям при описании моих перцептивных наблюдений. Или даже вовсе не заносить их на эти страницы — вдруг случится так, что мои записи будут обнаружены еще при жизни.

В детстве у меня выработались довольно-таки странные убеждения. Например, я верил, что ночью, пока я сплю, демоны отрывают части моего тела и играют с ними — прячут куда-нибудь мои руки и ноги, катают голову по полу. Конечно, в школьные годы я отказался от сего забавного предрассудка, но только вечность спустя мне открылась правда о его корнях. Усвоив множество сведений из множества источников, я дал им время улечься в своей голове и приготовился к опыту. Все произошло однажды ночью, когда я пересекал мост, протянутый над узким каналом в части города, достаточно удаленной от места моего собственного проживания.

Приостановившись на миг — такие остановки служили мне своеобразным ритуалом при пересечении подобных мостов, — я устремил взгляд не в темные воды канала, как делал обычно, а вверх, в ночное небо. Всему виной звезды, понял я. Некоторым из них были обещаны определенные части моего тела. В самые темные часы ночи, когда человек необычайно чувствителен к подобным вещам, я мог — и все еще могу, пусть и едва-едва, — ощутить силу этих звезд с их чудовищным притяжением. Они жаждали застать момент моей смерти и растащить меня на части — ведь я, как они свято верили, принадлежал им по праву. Конечно, будучи ребенком, я попросту неправильно интерпретировал угрозу. Как зачастую открывается мне, всякое суеверие основывается на чем-то весьма реальном.

Прошлой ночью я побывал в одном из здешних балаганчиков. Постоял в задних рядах. На подмостках стоял кудесник. Его блестящие черные волосы были рассечены точно по центру пробором, и он был при всех иллюзионистских регалиях: длинный продольный ящик слева, в звездах и планетах, высокий шкафчик справа, отделанный в восточном духе, низенький столик, покрытый красным бархатным полотном и усыпанный всякой всячиной. Зрители — солидная такая толпа — приветствовали каждый фокус ликованием. В разгар представления кудесник разделил ящик, в который уложил ассистентку, на несколько отдельных секций и принялся катать их по сцене — отделенные ноги и руки продолжали шевелиться, голова без тела неестественно громко смеялась. Публика неистовствовала в ответ.

— Ну разве не потрясающе? — воскликнул мужчина рядом со мной.

— Раз вам так угодно… — протянул я и зашагал к выходу.

Я понимал, что подобные трюки лишь распаляют мое неприятие мира, который аплодирует сфабрикованным чудесам и всячески отрицает и принижает те, что слагают саму его суть. Реальное чудо не удостоится внимания толпы, не говоря уже о какой-либо благосклонности. Человек толпы скорее ляжет в опутанный цепями гроб и позволит какому-нибудь ловкачу бросить себя в глубочайший омут. Увы, я тоже предпочел бы такой путь.

С самых первых дней человечества существовали такие люди (хотя, по существу, речь идет почти о каждом из нас), что высказывали предположения о том, что за образами привычного мира вполне может скрываться что-то, нашему глазу попросту недоступное. Если следовать их логике, дерево вполне могло оказаться рукой какого-нибудь гигантского существа, а дверь в дом могла открыться в какое-нибудь совершенно иное обиталище, в дом другого мира. Пройдя по укутанной загадочным туманом улочке в одном мире, утверждали они, вы вполне могли, свернув за угол, оказаться в мире совсем другом.

Но есть ли на самом деле какие-то другие, затмевающие наш, миры? Кто скажет наверняка — да и почему нас должно волновать? С той же уверенностью можно заявить, что тайна недоступных нашим чувствам миров паразитирует на одной-единственной абсолютной загадке — загадке нашего существования. И нет ничего несуразного в утверждении, что из собственного неведения мы извлекаем определенную пользу. Свято верующие в то, что нашими жизнями управляют незримые силы, такому заявлению точно не удивятся. Сдается мне, что лучшая метафора для сотворенной мультивселенной — захламленная комната с кучей вещиц непонятного назначения (взять на себя смелость проверить столь сильное заявление я, увы, по понятным причинам, не могу). Но почему же такой законченный образ ирреального, его места в наших жизнях, столь претит нашим духовным запросам?

Абсолютная правда существует. Вот только — не знаю, к добру ли, к худу, — выразить ее средствами этого мира не получится. Сей факт достаточно странен, ведь как внешние, так и внутренние проявления жизни наталкивают на эту самую правду и, как в какой-нибудь игре или шараде, пытаются выразить тайное через явное. Глаза некоторых грубо сработанных кукол наводят меня на размышления об абсолютной правде. Когда я слышу чей-то смех в отдалении, я тоже думаю о ней. Бывают такие редкостные моменты, когда мне кажется — еще чуть-чуть, и я смогу выложить все как есть в своем дневнике. Небрежно, походя записать истину истин — просто как еще одно свое откровение. Много места ведь не потребуется, уверен — пара-тройка предложений, не больше. Но всякий раз, когда я чувствую, как эти предложения формируются у меня в голове, страница дневника отторгает мое перо. Подобное фиаско вгоняет меня в тоску и заражает головной болью, длящейся по нескольку дней. В такие периоды мир за окнами становится особо странным, совсем уж фантастическим — даже если пройдет неделя, я все равно могу проснуться среди ночи и обнаружить, что полумрак, царящий в моей комнате, буквально трепещет от крика, взывающего ко мне из ниоткуда.