Песни мертвого сновидца. Тератограф - Томас Лиготти

Рывком поднявшись, Виктор пошел к металлической тумбочке. Свет пока еще скорее слепил, чем способствовал ясному видению, и он провел рукой по бледно-серой обложке книги, ощупывая оттиснутые на обложке буквы — те, что еще сохранились: В, С, Т, Н. И вдруг он отдернул руку, так и не дотронувшись до книги, ибо волшебное опьянение увиденным во сне сошло на нет, и ему стало страшно, что невозможно будет возродить его снова.

Откинув грубый ком покрывал, он уселся на кровать, вжав пятки в холодный пол, а локти уперев повыше колен. Волосы и глаза у него были блеклые, цвет лица — определенно нездоровый: цвет туч в пасмурную погоду, цвет долго длящегося воздержания. С единственным окном в комнате его разделяли считаные шаги, но он старался не приближаться к нему, даже не глядеть в его сторону. Он точно знал, что увидит за ним в этот ночной час: высокие здания, широкие дома, темные постройки, россыпь звезд и огней и летаргическое движение людей по улицам внизу.

Во многих отношениях город за окном был подобием того другого места, которое теперь казалось непостижимо далеким и недоступным. Но сходство было видно только его внутреннему взору — когда он вспоминал созданные собственным воображением образы, чуть смежив веки или расфокусировав взгляд. Трудно было представить себе существо, для коего этот мир — его голая форма, видимая широко раскрытыми глазами, — являл собой желанный рай.

Встав у окна и спрятав руки глубоко в карманы хлопчатобумажного халата, он отметил, что чего-то в пейзаже не хватает, — некоего важного свойства, отсутствовавшего у звезд наверху и улиц внизу, некоего внешнего фактора, необходимого для спасения тех и других. В этом месте и в этот час он понял, что это за недостающее парадоксальное звено: то была частица нереальности или, возможно, реальности, настолько насыщенной собственным бытием, что она переродилась в нереальность.

Ибо Виктор Кирион принадлежал к тому несчастливому меньшинству, что полагает единственной ценностью этого мира его случайную и редко проявляющуюся способность намекать на существование других миров. Тем не менее наблюдаемый им сейчас с высоты окна город был лишь дрожащим в воздухе призраком места, пришедшего к нему во сне, жалкой искусственной пародией неповторимого сновидческого оригинала. И хотя порой этой пародии удавалось его обмануть, когда дар маскировки торжествовал над истиной; это не длилось долго: ведь ничто не могло бросить вызов изобилию чудес Вастариена, где всякая форма подразумевала тысячу других форм, каждый звук отдавался вечным эхом, каждое слово основывалось на мире. Никакой ужас и никакая радость не шли в сравнение с глубочайшей силой восприятия той дальней реальности, в которой всякий опыт и всякое чувство сплетались в фантастическую паутину, давая начало тонкому и темному узору переживаний. Ибо в нереальности ничто не имеет конца, а Вастариен был нереален во всех своих проявлениях, нереален и безграничен, ибо какая дверь в каком другом мире способна открываться в такое море возможностей, плещущееся за порогом каждой комнаты той манящей нереальности?

И тогда, щурясь в далекий пейзаж, он припомнил ту самую дверь — совершенно непритязательную и даже не будоражащую любопытство; один лишь прямоугольник темного стекла в прямоугольнике светлого дерева, встроенный в кирпичную стену под лестницей, что сбегает вниз от обветшалой улицы. Дверь было легко открыть — она была лишь формальным барьером между лавкой-погребом и внешним миром. За ней сокрылась просторная комната круглой формы, похожая скорее на отельный вестибюль, чем на книжный магазин. Комната была вся заставлена под завязку набитыми стеллажами, отдельные секции которых были соединены друг с другом, формируя одиннадцатиугольник с длинным придатком-столом. За столом просматривались еще стеллажи, значительная часть которых тонула в тени. В самой удаленной от этой части магазина Виктор Кирион и начал свой обход — ряды старых корешков, похожих на пережитки обильного осеннего листопада, манили его за собой.

Вскоре тем не менее ожидания его оказались обманутыми, а очарование «Библиотеки Гримуаров» — полностью развеянным, ибо под завлекательным названием, как всегда, не сыскалось ничего, кроме очередной порции шарлатанства. За такое разочарование Виктору оставалось винить лишь себя. Он был сам виноват в собственных завышенных ожиданиях. По правде говоря, у него и оснований-то не было полагать, что существует какое-то высшее, отличное от уже обнаруженного знание. Другие миры, отраженные в книгах, служили всего-навсего бесплатными приложениями к их сюжетам — они только выдавали себя за ту подлинную нереальность, которую Виктор искал; он нащупывал дорогу, но натыкался лишь на путеводители в бесполезные места. Райские кущи, адские гроты — все они были лишь временным отвлечением от реальности, отрадой неприкаянных душ. Он же мечтал найти запретный том, не проповедующий что-то земное, но воспевавший тень как отсутствие света и тщательное разрушение как путь к созиданию: том, который утверждал бы новый абсолют — тщательно деконструируй реальность и населяй ее руины.

Однако надежды его оставались тщетными, хотя, вне сомнения, должна была существовать некая книга, открывающая путь к его мечте, к его видениям, некая безумная библия, обличающая ложь всех прочих учений, — Писание, что начиналось бы с предвестий апокалипсиса и оканчивалось гибелью богов.

Порой он, конечно, набредал на кое-какие отрывки из книг, что подводили к этому идеалу, намекая читателю, — почти предупреждая его! — что страницы перед его глазами вот-вот предложат вид из бездны и прольют колеблющийся свет на все его галлюцинации, дадут ему шанс стать ветром мертвой зимы и яриться от всего, что в тепле и свете ютится. Но вскоре все эти многообещающие рифмы сменялись невнятным бубнением — перед миром привычных вещей будто извинялись за покушение на святое, и дискурс переходил в область беспочвенных и избитых до невозможности амбиций. Заходила речь о мечте достижения какого-то абсолютного незапятнанного блага, а мистическое знание выставлялось простой ломовой лошадью, прокладывающей борону к этой мечте.

Видение катастрофического просветления поминалось походя, а затем отбрасывалось в сторону. Сухой остаток являл собой метафизику столь же систематически тривиальную и опрометчивую, сколь и мир, который она намеревалась победить, указывая путь к какому-то гипотетическому состоянию чистой славы. Но никто из авторов этих руководств не понимал, что отбрасываемое и было откровением.

Тем не менее книга, содержавшая хотя бы приблизительный намек на искомый абсолют, могла бы послужить его целям. Обращая внимание книгопродавцов на отдельные выдержки из таких книг, Виктор Кирион обычно говорил:

— Меня интересует вот этот предмет… точнее, область изысканий… Ну, вы понимаете, какая… и вот мне любопытно, не могли бы вы порекомендовать мне некие другие источники, в которых я мог бы почерпнуть…

Иногда его направляли к другому книжному продавцу или к владельцу частной коллекции. Иногда случалось, что он был нелепейшим образом неправильно понят — и тогда оказывался на грани принятия в общество, посвященное простому дьяволопоклонничеству.

Книжный магазинчик, который он сейчас обыскивал, представлял собой лишь незначительное отклонение от типажа, который столько раз очаровывал и разочаровывал его. Но он уже знал, что следует действовать с осторожностью и беречь свое драгоценное время. Если эта лавка что-то скрывала, то явно не среди книг, только что отсмотренных им.