Песни мертвого сновидца. Тератограф - Томас Лиготти

Что-то засмотрелся я на свое отражение. Зеркалу, висящему в моей комнате, лет, как мне кажется, больше, чем мне самому. Неудивительно, что с ним начались такие проблемы. До определенного момента жаловаться было не на что — в нем отражался только я, мои глаза, мой нос, мой рот, ничего сверх. Но потом я окреп в убеждении, что не я смотрю отражению в глаза, а оно внимательно в меня вглядывается. Да и губы будто вот-вот сами задвигаются, говоря о чем-то, о чем я не имею ни малейшего представления. В конце концов я понял, что за моим лицом прячется совершенно незнакомое мне существо, чужак. Мне стоило немалых усилий убедить себя в том, что я вижу то, что должен видеть.

Позже, едва выйдя на улицу, я застыл. Впереди меня, под фонарем, висящим на старой стене, стояла фигура, чей рост и пропорции напоминали мои собственные.

Он смотрел не на меня, но был весь напряжен, будто с нетерпением выжидал момент, когда можно будет развернуться всем телом и уставиться туда, где стоял я. И если бы это произошло — уверен, я бы увидел собственное лицо. Те же глаза, нос, рот… но за знакомыми чертами — страшная безымянная тварь. Я поспешил вернуться домой и лечь спать.

Но заснуть у меня не вышло. Всю ночь напролет зеркало победно исторгало сияние болотно-зеленого цвета.

Я только что закончил читать книгу, в которой описан старый город, весь пронизанный тихими извилистыми каналами. Закрыв ее, я подошел к окну. За ним был старый город — если Средневековье можно было счесть «старым», — весь изборожденный тихими и извилистыми каналами. Город, описанный в книге, часто кутался в туманы. И город за окном тоже был им подвержен. В городе из книги были тесные разваливающиеся дома, странные арочные мосты, бесчисленные церковные башни и узкие извилистые улицы, что заканчиваются в странных маленьких двориках. Все то же самое можно было сказать и про город за окном. Неумолчные пустотелые колокола из книги, напоминающие о приходе каждого светлого утра и каждого темного вечера, — такие же, как и в моем очаровательном маленьком городке. Таким образом я легко могу перенестись из одного города в другой, создавая приятную путаницу.

О, мой город из книги, какая удача, что мне довелось побывать персонажем нескольких коротких глав в твоей роскошной истории упадка! Я проник в самые тайные твои закоулки — они столь же темны, сколь и воды твоих каналов. Мой город, моя книга, моя жизнь — как же долго мы продержались! Но, похоже, придется расплатиться за долгий постой — каждому из нас придет черед исчезнуть. Каждый твой кирпич, каждая моя кость, каждое слово в нашей книге… все исчезнет навеки. Кроме, пожалуй, перезвона колоколов, что наполняет пустоту тумана, разлившегося в вечных сумерках.

В темноте его сна загорелось несколько огней — будто свечи в закрытой камере. Свет их был неустойчив и слаб, источник его — неочевиден. Тем не менее тени отступили, являя множество сокрытых в них форм. Показались высокие здания с клонящимися к земле крышами, широкие дома, чьи фасады шли волнами, повторяя очертания улиц, темные постройки, чьи окна и двери болтались неаккуратно повешенными картинами. И пусть себя самого он в пейзаже не находил, он уже знал, куда завела его тенистая аллея сна.

Даже когда искаженные структуры стали множиться перед ним, загромождая утерянный горизонт, он продолжит испытывать это чувство — чувство близости с каждой частицей пейзажа, особое знание здешних внутренних пространств и улиц, что сворачивались змеиными кольцами вокруг домов. И здешний подземный, фундаментальный, мир был ему ведом, где, казалось, обрела приют невыразимая жизнь, расцвела цивилизация блуждающего эха и стенающих от тяжести стен. Тем не менее после более тщательного знакомства с пейзажем открывались слепые пятна — лестницы, никуда не ведущие, забранные решетками лифты, одаряющие пассажиров нежданными остановками, тонкие штуртрапы, восходящие в лабиринт шахт, труб, вентилей и иных артерий окаменевшего чудовищного организма.

Ему было также ведомо, что каждый уголок этого разрушенного мира предоставляет ему выбор — пусть даже и такой, который приходилось делать вслепую, в месте, где ни одно последствие четко не обрисовано, где нет очевидной иерархии возможностей. К примеру, перед ним открываются двери комнаты, чей декор так и лучится запустелым спокойствием, что поначалу даже привлекает, а потом его зрение различает в мягких креслах бездвижные и беззвучные фигуры, чья единственная привилегия — смотреть. Поняв, что эти усталые манекены и являются тем самым источником атмосферы неземного покоя, всякий посетитель неминуемо задумается над выбором: остаться здесь или уйти?

С трудом оторвавшись от замкнутого очарования подобных комнат, взгляд его заскользил по улицам явившегося во сне города. Он всматривался в небо поверх остроконечных крыш: там звезды мерцали подобно горячей еще золе на каминных трубах и льнули к чему-то темному и густому, довлеющему над ними, скрадывающему чернильный горизонт по всем сторонам света. Ему почудилось, что иные башни из числа самых высоких стремятся пронзить шпилями проседающую черноту, вытягиваясь в ночь, как бы алкая во что бы то ни стало оторваться от распростершегося внизу мира. Там, на вершине одной из них, вытанцовывали в светлом окне смутные силуэты. Они метались из угла в угол, вжимались в оконное стекло — вырезанные из мрака марионетки, охваченные неким безумным спором.

Сквозь лабиринты улиц несло его видение — неспешно, скользя, словно бы в угоду ленному сквозняку. Затемненные окна отражали лучи причудливых уличных фонарей, а освещенные окна, уподобившись телеэкранам, транслировали странные сцены, исчезающие из виду задолго до того, как их тайный смысл доходил до странствующего сновидца. Минуя все более удаленные пути, он парил над запущенными садами и кривыми калитками, дрейфовал вдоль частокола гниющих пальм, машущих ему длинными листьями, проплывал под мостами, нависшими над беспокойными темными водами.

На углу одной из улиц, где царила необычайная тишь и благодать, он углядел пару фигур, застывших в хрустальном свете яркого фонаря, возвышающегося над стеной из резного камня. Фигуры отбрасывали тени — два столпа абсолютной черноты на освещенном тротуаре: лица им заменяли потускневшие маски коварства и хитроумия. Эти двое, казалось, жили своей жизнью, ничего не ведая о спящем наблюдателе, что желал жить в соседстве с их призрачной сутью, знать их мечты и вечно пребывать в этом месте, ничем не обязанном материальному существованию.

Ни за что он не покинет этот город странных чудес. Никогда.

* * *

Виктор Кирион проснулся от судороги, сведшей руки и ноги, будто вынырнул из холодного и глубокого омута. Он прикрыл глаза на мгновение, в тщетной надежде задержать в голове эйфорическое настроение сна, потом пару раз моргнул. Сквозь маленькое окошко проходил лунный свет, озаряя его вытянутые руки и вцепившиеся в простыни и матрас пальцы. Ослабив захват, он перекатился на спину, нащупал цепочку лампы и потянул на себя. Небольшая, практически без мебели комнатка появилась из тени.