Тьма кромешная - Илья Горячев

Задумавшись, майор замолчал.

«В Канаде… Так вот откуда у тебя этот акцент мягкий! Но где, а главное, зачем ты так русский выучил?» На миг Олег вновь ощутил себя блогером, готовым истолковать и прокомментировать любой доступный жареный факт. Но тут же он очнулся, вспомнив свой текущий статус, и безразлично поставил точку во внутреннем диалоге: «Да какая разница, откуда он! Хоть с Марса».

Барвинский с легкой улыбкой следил за выражением лица Олега, чья мимика в условиях одиночного заключения «забыла» о необходимости скрывать ощущения и мысли хозяина от окружающих в связи с почти полным их отсутствием.

– Позвольте, попробую угадать, Олег Валерьевич, – с хитрой усмешкой начал Барвинский. – Сейчас вы задаете себе вопрос, как канадец мог попасть в СБУ, да? В первую очередь я украинец, а место рождения не так важно. Хотя после начала открытой российской агрессии оно стало скорее преимуществом, чем недостатком. Слишком многие мои «коллеги», – здесь он скорчил презрительную рожу, – оказались инфицированы ветром с Востока. Особенно из среды схидняков и тех украинцев старшего возраста, что не смогли побороть в себе ностальгию по имперскому прошлому. Так что, как видите, я предельно откровенен с вами. Знаете, зачем я рассказал вам про историю своего деда? Он был простым человеком, который сумел выжить в водовороте первой половины двадцатого века и сумел передать свою фамилию детям и внукам. Много раз он должен был погибнуть, но он проявлял гибкость там, где она нужна, а твердость там, где она уместна. Вам сейчас нужно проявить гибкость, если вы хотите передать свою фамилию потомкам и сохранить себя в вечности. В этом нет ничего постыдного и зазорного. Просто так сложились обстоятельства. Вас списали свои же. А мы, отдавая должное вашим способностям, предлагаем вам еще один шанс. Предлагаем вам будущее. Подумайте. Времени, – он щелкнул ногтем по циферблату своих наручных часов, – остается все меньше.

Через пару недель в «кормушку» вместе с утренней баландой просунули прошитую стопку каких-то бумаг. Заглавный лист выглядел солидно. Серьезный документ с тризубом, синей печатью и размашистой подписью. Присев на край застеленной койки, Олег пролистывал страницы, читая наискосок. Глаза сами выхватывали ключевые слова. «Террористическая деятельность», «иностранный диверсант», «наемничество», «военные преступления», «убийства украинских граждан». И так далее, и в том же духе. Захлопнул, не став дальше читать. И так все понятно.

Живот скрутило острой болью. Фантасмагория оказалась реальностью. Вот лежат бумаги. И это лучшее доказательство. Постепенно приступ прошел. Но все, казалось, давно побежденные и погребенные страхи в один миг возродились. Они вновь принялись выедать его изнутри, кривляясь и строя гнусные рожи. Их нестройный хор завывал: «А ты не верил, да-а?» Не хватало воздуха. Попробовал глубже дышать, но помогало слабо.

«Зачем я здесь? Себе что-то доказать хотел? Или окружающим? Что? Что я не офисный планктон, не травоядная жертва? Хотел вершить историю? Вот, доказал… Да… Теперь вершишь… Что дальше-то? Что-о?» Все эти мысли вперемешку с ошметками воспоминаний беспорядочно метались в голове, держали его мозг в напряжении, будто в осаде.

Резко ударил кулаком в стену. Костяшки саднит, а легче не стало.

Будущее заволокло чернотой, а потом оно просто исчезло. Накрыло спасительное безразличие. Но даже сквозь него, ослепляюще пульсируя, сияло ощущение: «Надежды нет». Множество раз за эти месяцы Олег, казалось, полностью умирал, все его внутренности превращались в выжженную пустыню. Но каждый раз он спустя несколько дней нащупывал под толстым слоем пепла остатки смысла и, держась за них как за спасительный якорь, возрождался.

«Борис Савинков отказался сидеть в тюрьме… И я не буду… Как тот парень из партии, которому грозила экстрадиция из Голландии… А может, этого они и хотят? Специально меня подталкивают и только этого и ждут? Все эти намеки картавого… Не-е-ет… Такого подарка я им не сделаю… А что сделаю? Что? Что еще я могу сделать?»

Страх, вынырнувший из омута неопределенности, стащил аппетит и украл сон. Он сутками гонял Олега из угла в угол… Пять шагов туда и столько же обратно. Предательский голосок внутри шептал: «Не дури, согласись, пока не поздно. Время уходит! Оно уже практически иссякло. Согласись сейчас, и все сразу же станет просто и понятно».

Как же не хочется с ним согласиться…

Но…

Не может.

Хочет, но не может.

Это выше его сил, которых и так осталось немного.

Для того чтобы сделать решительный шаг, нужна смелость, бездонная уверенность в своей правоте всегда, а этого как раз и нет. Нет сейчас, не было и раньше. Знания, особенно книжные, порождают сомнения и метания. А что же тогда требует держать круговую оборону до последнего, стоять на своем, круглые сутки сражаясь с искушением поддаться более сильному, как делает он? Если это не смелость, то что? Неужели трусость? Как странно… Как легко меняются полярности. Одно и то же можно назвать и трусостью, и храбростью… Одно может легко вывернуться наизнанку и стать своей противоположностью. Оборотной стороной.

К ночи поднялась температура. Лоб горел. Мутило. Окружающее темное затхлое пространство преобразилось в дымке ирреальности в полотно кисти художника-сюрреалиста. Предметы разрастались, причудливо изгибались и стремились его поглотить, изменить его сущность, трансформировав в себя. Он отчаянно отбивался от наступавшего оцинкованного бачка для питьевой воды. Тот был предельно серьезен и вооружен весомыми аргументами. Бредовые видения атаковали его, брали в кольцо. Бил озноб. Олег подтянул колени к подбородку и закутался в колючее казенное одеяло. Ему казалось, что он стоит посреди пустого полутемного ангара, где его окружает бесконечное давящее Ничего.

Из объятий болезненного забытья его вырвал показавшийся оглушительным грохот открывающейся «кормушки».

– Вечеря! – прогремел крик продольного.

С трудом разлепив веки, Олег кое-как поднялся и, шатаясь, доковылял до двери. Кажется, попросил позвать врача. Или только хотел попросить? К еде он даже не притронулся. Хотя она и была вполне сносной по сравнению с теми помоями, что давали ему в подвале, но сегодня один ее запах вызывал отвращение и тошноту. Он снова упал на койку и уставился в потолок. Через несколько часов погас верхний свет. Вместо него над дверью включилась тусклая желтоватая лампочка ночника.

«Вот и отбой», – механически подумал Олег. Глаза быстро адаптировались к полумраку. Жар вроде бы отпустил, но ощущение сопричастности каким-то иным, сокрытым измерениям еще не ушло. Постепенно откуда-то из черно-белого смутного прошлого, запечатленного словно на изъеденной временем пленке, проступили, сперва едва читаемо, блекло, а потом все резче и резче, кадры из забытого далекого детства. В этот момент лампочка хлопнула и потухла. Темные углы камеры наполнились какими-то предметами, чьими-то тенями и образами. Тьма заклубилась, приобрела очертания и уплотнилась. Олегу показалось, что он вновь очутился в глухой деревеньке, затерянной в глубине владимирских лесов, где когда-то проводил каждое лето, наполненное ароматом сена, стрекотом кузнечиков и вкусом бабушкиных пирожков.