Воля под наркозом - Михаил Серегин

Открыв глаз так, что боль острой заточкой впилась в мозг, Кругленький, сдерживая рвущийся наружу стон, слегка повернул голову.

Двое мужчин топтались около кровати соседа, в самом деле забинтованного, как мумия. Один, стриженный почти наголо, стоял за ширмой, спиной к Кругленькому, другой – худощавый, с тонкими изящными пальцами пианиста – рядом, повернувшись полубоком. Коля скосил глаз на столик у изголовья. Там стоял какой-то прибор, а перед ним – множество склянок, стакан и фарфоровая штуковина, больше напоминавшая заварной чайник, из которой баба Надя несколько минут назад поила внезапно ожившего пациента.

Кругленький поднял руку, потянулся к прибору, пытаясь достать если не до него, то, по крайней мере, до свисающих проводов. Плечо пронзила острая боль, и Коля охнул, не сдержавшись. Тот, что стоял полубоком, бросил на него настороженный взгляд, напрягся, как перед прыжком. Из последних сил Кругленький повел рукой, смахивая на пол склянки. Стекло весело зазвенело, с громким звоном рассыпался на две половинки стакан, следом оглушительно ухнул заварной чайник.

Стриженый подпрыгнул, а худощавый ринулся к Кругленькому. Коля опустил дрожавшее от напряжения веко, нащупал книгу и крепко сжал ее деревянными пальцами.

Захрустело под ногами стекло, но звук тут же утонул в гулком топоте, донесшимся из коридора.

– Я его так придушу, – тяжелая рука легла Кругленькому на лицо.

– Куда, идиот! – зашипел другой – Делаем ноги!

Послышалась возня, чей-то строгий голос спросил:

– А вы кто такие? Что вы здесь делаете?

Еще один голос рявкнул:

– Попрошу предъявить документы!

Из коридора снова послышался топот, но теперь он не приближался, а быстро удалялся.

Баба Надя обнаружила доктора в ординаторской, где тот беззлобно переругивался со следователем из райотдела. Следователь, дотошный немолодой капитан, почему-то был уверен, что мужичок, найденный в тихом московском дворике, каким-то боком должен быть непременно связан с преступлением, над которым капитан безуспешно бился уже третью неделю. В совершении самого преступления капитан мужичка не подозревал, но считал, что тот являлся важным свидетелем. Это же подтверждал и факт зверского избиения мужичка. Все очень даже хорошо сходилось: свидетеля, отделав как отбивную, посчитали трупом и спрятали в груде мусора. Если б не дети, обнаружили бы его не скоро.

Второй день подряд капитан доставал доктора вопросом, когда же, наконец, можно будет взять у мужичка показания.

– Какие показания, – сердился доктор, – говорю же вам: пациент скорее там, чем тут.

В этот самый момент явилась запыхавшаяся баба Надя и торжественно объявила, что пациент пришел в себя.

Капитан счастливо воскликнул:

– А вы говорите, «там»!

И помчался к палате. Следом поспешил доктор, изумленный живучестью упрямого пациента. Процессию замыкала добродушно улыбающаяся баба Надя. Вот тут-то из палаты и раздался звон разбитого стекла.

Первым в палату влетел доктор, но тут же был отброшен назад одним из странных посетителей. Запыхавшийся капитан подхватил летевшего на него доктора и все, что смог сделать, – это крикнуть привычное:

– Попрошу предъявить документы!

Баба Надя поспешила в палату. Поохав, она отерла испарину со лба живехонького «касатика» и взялась за уборку.

Капитан, теперь еще больше уверившийся в своей правоте, уже битых пять минут убеждал Колю Кругленького:

– Но что-то же вы видели?

– Что-то видел, – подумав, на всякий случай согласился Кругленький, – но что именно, сейчас не помню. Вспомню – обязательно скажу.

Доктор постучал капитана по погону и выразительно посмотрел на часы.

– Надо бы охрану поставить, – пробормотал капитан, с сожалением покидая палату важного свидетеля преступления.

Участь Костика Филимонова была предрешена.

День пролетел, как всегда, незаметно. Только раз я улучил минутку, чтобы забежать в психиатрическое отделение. Но Крутиков с головой ушел в возню с Мишкой, делавшим потрясающие успехи буквально с каждым часом.

Еще ночью Колобок дотошно расспросил меня обо всех без исключения пристрастиях, слабостях и увлечениях Мишки, о которых я только мог вспомнить. Потом пораскинул своими гениальными мозгами и пришел к потрясающим выводам – главным в Мишкиной жизни были всего две вещи: работа и женщины.

Я фыркнул:

– Тоже мне сделал открытие!

На что Колобок пояснил, что суть идеи, собственно, не в этом, а в том, что, по его твердому убеждению, Мишка быстрее вспомнит что-то, касающееся работы, чем что-либо другое, пусть даже совсем элементарное. Говорить о женщинах – занятие бессмысленное, так как тема эта слишком уж широка и неисчерпаема. Кроме того, женщин – исключительно хорошеньких медицинских сестричек – вокруг было и так полно. Колесов, кстати, до сих пор самостоятельно, без подсказки, обращал внимание только на телевизор да на них, родимых, – в смысле очаровательных сестричек. Возможно, в этом направлении дело пойдет само собой. Следовательно, особо стоило сконцентрироваться на втором направлении – работе. Пока что Колесов не вспоминает, а просто заново заучивает подзабытые слова. Но если применить метод ассоциации, возможно, появится шанс расшевелить Мишкину блокированную память.

Я признался, что не имею ни малейшего понятия, в чем, собственно, заключалась Мишкина работа. Знаю только, что был он начальником научно-исследовательской лаборатории. А что именно там научно исследовали, черт его знает. Что-то медицинское, Мишка ведь «остепененный» медик.

Такая куцая информация Колобка нисколько не устроила. Он заявил, что все это и так знает, я же ему и рассказал, только гораздо раньше. А теперь должен непременно вспомнить что-нибудь еще, более существенное. Медицина в широком смысле, как и женщины, – тема неисчерпаемая.

Колобок меня достал окончательно, я поднатужился и вспомнил, что специализировался Мишка по психиатрии.

– Так это же другое дело! – вскричал счастливый Колобок.

Когда я днем заглянул в палату, ни Мишка, ни Крутиков не обратили на меня никакого внимания. Они очень увлеченно беседовали. Причем неизвестно, кому беседа доставляла большее удовольствие. Судя по всему, новый подход Крутикова к лечению пациента оказался очень даже результативным.

– Стресс, – сказал Крутиков.

Колесов несколько мгновений помолчал и отозвался:

– Ступор.

Колобок хитро прищурился.

– Псевдореминисценция, – тщательно выговорил он и с любопытством уставился на Мишку.

– Конфабуляция, – вернул тот без запинки.

Мне это напомнило игру в теннис: ты – мне мяч, я – тебе.