Горькая истина. Записки и очерки - Леонид Николаевич Кутуков

Театральный зал глухо гудел перед поднятием занавеса.

Ожидая начала такой оперы, мне показалось вдруг, что я нахожусь в Императорском Мариинском театре в Санкт-Петербурге. Только не видно было в партере блестящих форм нашей Империи, военных и штатских. Но создавалось впечатление, что вот-вот весь огромный зал встанет, когда в крайней левой ложе бельэтажа покажется Государь Император и, поклоном с мягкой улыбкой на лице, пригласит всех сесть…

Подняли занавес. Передо мной столь знакомая с детства железная решетка и мраморные статуи Летнего Сада. Летний Сад! Сколько связано с ним в моей жизни с самых моих детских впечатлений и до дней моей юности уже сознательных, к сожалению, в трагические годы Февраля и Октября! Всё это было уже так давно, но всё еще маячит яркими точками воспоминаний в тумане безвозвратного прошлого…

На сцене нянюшки и мамушки нянчат своих детей, струится симфония Чайковского, поет прекрасный итальянский женский хор. А я совсем живо вижу себя совсем маленьким мальчиком, которого ведет за ручку незабвенная моя няня-Варя к памятнику дедушки Крылова. Она уже мне читала иногда по складам его басни, и я с любопытством узнавал на барельефах памятника знакомых мне зверей. Весной, в мае, доносилось в Сад громовое ура и звуки военной музыки: Государь Император принимал на Марсовом поле парад своей Гвардии…

Но вот появляются на сцене гвардейские офицеры, быть может, будущие декабристы. Я улыбнулся: среди них, наверное, были и мои однополчане… Но в уши мне напрашивается, заглушая хор и солистов, совсем другая музыка. Около Сергиевского всей Гвардии собора приглушенно играет военный оркестр, улицы запружены войсками и народом: хоронят неведомого, но, видимо, очень важного генерала. Эскадрон Гвардии в блестящих латах, в касках с двуглавыми императорскими орлами, с развевающимися на пиках маленькими флажками, громыхает саблями и копытами коней. Движутся колышась, как по нитке выровненные ряды гвардейской пехоты. Грозно продвигается, стуча колесами, артиллерийская батарея. Степенно марширует рота седоусых старцев, дворцовых гренадер, георгиевских кавалеров, в высоких медвежьих шапках, в черных шинелях или в золотом расшитых мундирах…

«Три карты! Три карты!» — Герман-Пестель уже отравлен мечтой! В его воспаленный мозг уже запали семена разумного, доброго, вечного… Уже начинается одержимый бред великой французской революции. И Герман Пушкина и декабрист Пестель еще не совсем русские люди это всего лишь первое поколение иммигрировавших в Россию иностранцев, принятых по русскому обычаю с распростертыми объятиями. На свой манер хотят они, всё сломав, устроить счастие тысячелетней России!

Бурные аплодисменты зала прерывают нить моих впечатлений…

Но вот комната Лизы. Ее «подруги милые» все в белом, как бы сошли с фотографии группы смолянок. Я помню, как можно было их изредка встретить на улицах Петербурга, чинно идущими парами в неуклюжих салопчиках и в смешных башмачках «с ушками». Бедные наши петербургские барышни, все эти милые прелестные и загадочные Веры, Нади и Оли. И им, вместе с нами, лихая досталась доля… А какие были тогда «старомодные» времена! Мы, учащиеся молодые люди, встречали их в Летнем Саду или на набережной Невы, заглядывались и… сколько ни набирались храбрости, так и не могли познакомиться, — робели и зачастую так и не решались подойти и вступить в разговор с предметами наших восхищений! Над нами, юными неудачниками по части «страсти нежной» посмеивались наши грубоватые одноклассники-футболисты: против Летнего сада, на Марсовом поле, около панорамы Севастопольской обороны, было излюбленное место их футбольных состязаний. Оттуда неслись крики и английские слова, переделанные на русский лад, и высоко в воздух давали «свечки» кожаные мячи… Со сцены несется знаменитый дуэт Лизы и Полины в совершенном исполнении итальянских артисток. Какими грустными нотами заканчивает Полина свою арию: «могила, могила!»… Роковая тень уже начинает заволакивать Россию…

Будуар графини. Герман принял неуклонное решение добиться своей цели и вырвать тайну хотя бы силой. И в заседаниях тайных обществ уже назначен план действий. Роковое 14 декабря уже приближается, ибо наступают трагические дни междуцарствия. Последние сомнения рассеиваются. Как ненужная мишура отбрасывается верность присяге, целование креста и своего полкового знамени. Решено начать преображение той грядущей смуты, чашу которой нашим несчастным поколениям суждено ныне испить до дна.

В дежурной комнате Герману слышны отдаленные звуки рожков полков петербургского гарнизона. Тех самых простых русских солдат, которые будут брошены клятвопреступниками на Сенатскую площадь под картечь правительственной артиллерии. Невинные жертвы восторженных маньяков! Наша левая «прогрессивная» печать по сей день проливает горькие слезы о пяти повешенных ренегатах и совершенно не интересуется участью нескольких сот жертв их предательства, ни в чем неповинных честных русских людей, правда, не любезных им прогрессивных столбовых дворян, а просто серых и безымянных мужиков. А мы помянем добрым словом именно их, этих русских «простолюдинов», верных слуг Царя и Отечества… Что за деланная наивность: люди, затевающие вооруженное восстание, не могут не знать, что их ожидает в случае неудачи. Во всех государствах мира это одинаково и в веках всегда так было. А потому нечего лить фальшивые слезы и кривляться, производя бунтовщиков в святые!

В его маниакальном надрыве Герману уже чудится исполнение всех его желаний. Из потустороннего мира появляется ему тень графини и сообщает ему те желанные три карты, посредством которых он повернет свою судьбу. Прекрасный итальянский тенор с необыкновенным драматизмом передавал сцену сумасшествия на фоне гениальной симфонии Чайковского, может быть самого страшного, что когда-либо было положено на музыку. Ибо эти звуки действительно проникают за предел видимого нами мира, давая нам слышать отзвуки оттуда, куда еще никогда ни один смертный не мог заглянуть живым. Весь огромный театр трепетал в чувстве мистического ужаса. А мне казалось, что вместо этих гениальных звуков я слышу наяву вопли осуществителя идей Пестеля, умиравшего в образе зверя в окрестности Москвы в начале двадцатых годов нашего столетия… Помнится мне, в первую годовщину великого Октября стоял я около Павловских казарм в Петрограде, может быть тех самых, в которых дежурил тогда Герман и смотрел со злорадством и отвращением, как в открытом гробу на высоком катафалке, окруженном конными красногвардейцами в краденых доломанах «синих кирасир», торжественно везли хоронить на Марсовом поле среди жертв бескровного Февраля труп убитого главного палача Петрограда Урицкого[229]. Страшный колдовской круг Германа-Пестеля, Ленина и Дзержинского тогда уже замкнулся…

Зимняя канавка. Декорация была так красива, а воздушный переход из одного дворца в другой так напоминал один из уголков Флоренции, что зрители приветствовали рукоплесканиями поднятие занавеса. Взволнованно аплодировал и я… Нева, каменные львы гранитной набережной. Была поздняя осень, но, может быть, и белая ночь, когда Лиза