Свет мой. Том 3 - Аркадий Алексеевич Кузьмин

будить Толю и еще двоих товарищей: что такое? Лишь они остались за колючей проволокой, а весь лагерь и все село налегке бежит в лес, – уже в самом лесу мелькают платья, рубашки, зипуны. Подхватились мигом и они туда – подалее. Все перемешались, толклись в лесной гуще день, а есть что-то нужно. Добрый здешний мужичок попросил ребят найти его бродившую где-то здесь телочку, чтобы мясо сварить – в этих-то краях еще и животинка припаслась. Только телочкин след давно простыл: ее уже нашли, видать, и мясо съели другие бегуны из лагеря. Тогда нарыли неубранной картошки.

На следующий день владелец телочки пропавшей снова с предложением подстроился. Мол, немцы дают деру, кругом ездят, жгут все, а уже вроде бы вступили наши в Красный Бор. Пойти бы на разведку, что ль? Но ему опасно. А вот лагерникам все сподручнее как-то. Точно: им, ершистым молодым парням, было все равно, фашисты ли или наши там, убьют ли их или они уцелеют – абсолютно никакого страха не было у них. Как затмение нашло. Стало все трын-травой.

Все такое с ними стало, что жизнь сделалась для них сущим пустяком, только потому, что не единожды уже они, молоденькие, травленные и прозакаленные по-своему вершителями судеб с автоматами, не единожды уже седевшие, и среди них Валерий в неполные семнадцать лет, умирали мысленно и наяву после всех команд, построений и экзекуций лагерных, после всех неинсценируемых или отложенных в последний миг расстрелов – все похожее на то, что у гитлеровцев было также с пленными красноармейцами. Один адов круг.

И так легко, не сумняшись, пошли в разведку трое добровольцев: Валерий и еще один юнец, а с ними – согласившийся бывший наш сержант. Сказал он, что знает, как осуществлять такое дело, как разведка, – ведь разведчиком он был в Красной Армии до плена. Но, попав в окружение, сменил фамилию – другим назвался и поэтому в конце-концов стал таким же цивильным лагерником, что и все они, ребята, с которыми он был здесь.

Вообще, очень скоро, выйдя из-за оголившихся зарослей к селу (притаившись, было невозможно различить, что за конники там), счастливые разведчики встретились с советскими кавалеристами; она рассказали о себе, кто они такие, а кавалеристы в свою очередь сказали только, сожалеючи, что они были бы здесь еще раньше – окружили бы немецкий гарнизон (потому он драпанул, паскудный), да вот вражья авиация мешала им с конягами, хотя и не наносила она им большой урон. Кавалеристы эти были щеголи. Известно: не пехота; пеше они не ходили, не отмеривали километры.

И вот враз, лишь посланные опять в лес дошли с таким известием, все местные жители стремглав дали из леса стрекача опять в свое село; немедленно они потащили красным всадником из домов и погребков своих сало, мясо, булки и яички – все, что у них еще было, сохранилось непонятным образом. Ну, а лагерников, даже рисовавших все-таки собой в разведке, уж никто совсем не замечал. Наступила самая пора навостриться им домой, не откладывая ни на час того.

Меньше месяца они побыли дома (и Валерий тоже) – попризывали на действительную их. Кого на фронт направили.

А Валерий угодил под Улан-Батор, как с удивлением узнал из его первого же письма Антон; догадался он просто по маленьким цифиркам, что проставил брат над буквами, в обход цензуры: выписал в таком порядке эти буквы – и тогда прочел название этого монгольского города. Прочтя, сильно удивился. Не ошибся ли?

И отсюда уже долго – полные семь лет –протянется, протянется без всяких отпусков (как и у отца его, Василия, и потом продлится у Антона также), дальневосточная служба Валерия, включая дни его участия в сражениях с японскими милитаристами в Манчжурии, на Сахалине, на Курилах и при освобождении Китая.

Да, служба тогда была долгой, потому как это были и такие годы для нас всех. Потому как неистощенная и не напрягшаяся и в сто раз против нашего в этой мировой войне, не напрягшаяся даже никаким воображением, милитаристская военщина США, желая сама везде господствовать и разбойничать – не хуже усмиренных только что, уже подвесила за хвост над миром атомную бомбу и пугала нас. И по этому сценарию даже правительство Великобритании, тоже наш союзник по антигитлеровской коалиции, разрабатывало, как известно теперь, точные планы атомной бомбардировки 56 крупных советских городов.

В письме материнском не про все напишешь и поведаешь, как на духу сыновьям.

“Видно, перегружаю себя, оттого болею: часто печень мучает, но выходит смерть все убегает от меня и я все живу… А праздники у нас до войны бывали шумные с плясками, а нынче шуметь больно некому. Отшумелись и большого шума 1 Мая не было, а были дураки из молоденьких. Они ни один другого не умнее и ничего-то не подействует уже на них. Словно ветеран какой за столами уже председательствует Голихин Семен – смертью сына заслонился. Мне ведь давно еще в выселении такое снилось, не поверила я. А председательница наша тоже нос воротит, важная вся, в партию вступила…»

Пока Анна писала так, она раздумывалась обо всем; ее одолевала дремота, зевота, был вечерний час, и ручка падала из рук ее. Но все прошлое и нынешнее, само по себе соединяясь в ее разуме, в голове у ней гудело, пред глазами ее явью представало, хоть давно и отошла в небытие оккупация немецкая – и навечно отдалился отсюда гул войны.

– В Ромашкино сейчас вы не попадете – там запретная зона у немцев, – с такой определенностью говорил им, беглецам-выселенцам, в феврале 1943 года бывалый, приставленный к лошадям, военнопленный красноармеец.

Он не уточнял, как они не попадут: не имело то значения.

А они все-таки пошли, фронт переползли, но пришли к себе домой. Так и тут – с гаданьем этой сербиянки – она всякое навыскажет! Нет, Анна ей не верила, едва вспомнила ее и нагаданное ею – что не нужно ждать Василия. И в ушах у ней, кажется, прорвался вновь ветровой вой пурги, как и тогда, когда они путались, гонимые, под колесами у оккупантов.

Как же звали ездового-то? Федором, кажись? Где-то он теперь? До самого Берлина с немцами отпятился? По какому-то расчету, что ль? И где, Анна, остро вспомнила, тот сердешненький боец, отставший от своих осенью, тот, который не смог даже выпить поданную ею кружку молока – его настолько колотила дрожь и которому расчетливый Артем Овчинин сдаться врагу присоветовал? Сдаться присоветовал – и сам поплатился