Тихий дом - Элеонора Пахомова

– Конечно! Ты интересная личность, красивая юная девушка, приятный собеседник.

– Врете! – Тут же выпалила я.

Его фальшь обожгла меня как пощечина, и Валерий Палыч сразу перестал быть похож на умильного бурундука в ожидании орешка, а больше на ехидну, которая ходит вокруг меня, сужая круги, чтобы подобраться поближе. И тут меня накрыла ярость. Она полыхнула внутри как взрыв, и я сразу почувствовала, что жестокая тварь во мне проснулась и заворочала щупальцами.

– Вы мне врете! – Повторила я, уставившись на него в упор. Мне казалось, что мой взгляд, твердый как стеклорез, который без дела валяется в запылившейся груде папиного барахла на лоджии, вот-вот вспорет его дебелую шкурку и из разрезов вырвется наружу белый поролоновый наполнитель, которым набит этот тряпичный клоун.

– Нет, Лиза, я не вру. Это чистая правда, – заерзал он на стуле (еще бы ему не заерзать под таким-то взглядом).

– Вы врете так же плохо, как и ведете свои мозгоправские приемы, – его попытка увильнуть разозлила меня лишь сильнее. – Вы, наверное, все делаете так же плохо, потому что стали в жизни тем, кем стали… – сказала я будто выплюнула.

Наружу из меня рвалось еще одно слово: «ничтожеством» (оно было призвано добить его), но я заставила себя им поперхнуться. Потому что после этого Палыч, скорей всего, потащил бы меня к директрисе, а объясняться еще и с ней выше моих сил.

Мне казалось, что я и так хорошенько его приложила. Дело было даже не в словах, а в том импульсе, который я в них вложила. Мне казалось, что он разрушителен и смертоносен. Но Палыч держался молодцом. Он не психанул, не оплыл плаксивой гримасой, и даже шкурка его уцелела. Вместо этого он молча уставился на меня изучающим взглядом. Как настоящий доктор, ну в смысле не типа «доктор-психолог», а настоящий доктор, который ощупывает взглядом в поисках симптомов болезни.

– Ну что, я все еще приятный собеседник и по-прежнему нравлюсь вам? – Не успокаивалась я.

Этот стойкий к моим укусам Палыч бесил меня еще сильней. Как будто он мудрый питон Каа, а я тупая суетливая мартышка, на которую он смотрит свысока. Нет уж!

– Ну отвечайте! – Потребовала я, когда пауза затянулась. Раз уж он изображает из себя Каа, то пусть выкручивается из тех колец, которые я буду на него набрасывать, а не просто отмалчивается с умной миной. – Вам действительно так уж приятно разговаривать со мной?

– Хорошо, почему ты так уверена, что не можешь мне нравиться? Ну чисто по-человечески, конечно.

Палыч вздохнул, и просветленная многоумная гримаса на его пухлой физиономии наконец-то нарушилась как водная гладь, в которую бросили камешек.

– Потому что в прошлый раз с вами разговаривала жестокая тварь, а вовсе не красивая юная девушка и приятный собеседник. И сейчас, кстати, тоже. Как она может вам нравиться?

Хоп! – И пухляш Палыч снова оказался схвачен стальным кольцом. Давай-давай, Палыч, шевели тушкой.

В этот момент мне показалось: я знаю, что чувствует отец, когда прессует маму. Что заставляет его мучить ее. Это особое удовольствие, которое трудно описать, наверное, оно чем-то похоже на кайф, когда схлопываешь воздушные подушечки на пупырчатой пленке, которой оборачивают хрупкие вещи, и никак не можешь остановиться. Хлоп! Оттого что ты нащупал правильную точку и слегка надавил на нее – в твоих пальцах лопнул маленький шарик: хлоп, хлоп, хлоп. Эти воздушные подушечки такие уязвимые, и они так забавно раздуваются, прежде чем лопнуть от давления. Наверное, мама так же искушает отца своей беззащитностью, этой дурацкой жертвенностью, которая его бесит. Так же как меня сейчас бесит жертвенность Палыча, который терпеливо сносит все мои провокации и даже не пытается огрызнуться. Поэтому мне хочется найти у него нужную точку и надавить на нее.

Но стоило мне начать смаковать эту злобную мысль, как вдруг я снова ощутила острую жалость к этому нелепому человеку. Чертов Палыч как нарочно сбивал меня с толку: он снова стал чрезмерно и постыдно потеть, а его рубашка предательски выдавала это. Даже она была жестока к нему, будто стремясь выставить его на посмешище. Я отвела глаза и выпустила пар.

– Зачем же ты так резко и так строго к себе? – Меж тем продолжил он, ничего не зная о моих мыслях. – В прошлый раз ты, конечно, была не слишком расположена к общению, но это не повод так говорить. Все мы иногда бываем не в настроении. – Палыч попытался протиснуть свою тушку через очередное кольцо.

– А разве вы не заметили, что я старалась задеть вас? Ну, что мне хотелось ковырнуть вас что ли, сделать вам больно?

Мне надоело ходить вокруг да около, и я решила спросить прямо. «Ну же! Говори правду!» – внутренне требовала я, уверенная, что своей прямотой приперла его к самой стенке. Но Палыч вдруг рассмеялся. Черт!

– Заметил, Лиза. Конечно, заметил. Я ведь все-таки психолог, и вовсе не такой толстокожий, как может показаться.

Он демонстративно ущипнул себя за пухлую щеку и с улыбкой потряс ее, будто на забаву маленькому ребенку. Но я не ребенок, и шутка его не показалась мне веселой.

– И что же, это нормально, по-вашему? Когда один человек хочет сделать больно другому? Просто так, без причины, – спросила я, чувствуя досаду, что он развеселился в такой серьезный момент.

– У всего есть причина, – ответил он, наконец-то став серьезным. – Психологи знают об этом, как никто другой. Желание сделать больно другому тоже имеет свои причины, и ты, Лиза, не виновата в том, что оно в тебе есть.

Его слова про мою невиновность вдруг сильно задели меня, будто этот миляга без объявления войны нашел во мне ту точку, на которую нужно давить, чтобы схлопнуть меня как шарик. Мне почему-то захотелось плакать. Но я просто уставилась на него исподлобья, не говоря ни слова, потому что боялась – стоит мне открыть рот, и я зареву. Палыч тем временем вздохнул, снял свои дурацкие очки и потер переносицу, а потом продолжил:

– Желание сделать больно другим, как правило, происходит в людях от их собственной боли. Так бывает. Когда у человека внутри много боли, то он начинает охаживать ею других как плетью. Это происходит бессознательно, а не умышленно. Так боль ищет выход. Поэтому я и посчитал нужным продолжить наше с тобой общение. Тебя кто-то обижает, Лиза?

Я ничего не сказала. Не смогла. Только отрицательно помотала голова. Насчет боли он, кажется, угадал, и от этой внезапной, неожиданной правды жестокая тварь во мне сжалась как подранок. Будто на все ее щупальца разом обрушилось по булыжнику и она зашлась от внезапной боли, стала уязвимой, беззащитной, просящей пощады. Я и сама сжалась, покрепче сплела сложенные на груди руки, чувствуя, как зачесались на коже порезы «Тихий дом».

– Лиза, скажи честно, в твоей семье все хорошо? Родители не проявляют к тебе агрессию или жесткость?

Палыч сменил маску. С его лица окончательно исчезло благостное, простодушное выражение и даже проступила жесткость, так не идущая его пухлым щекам. Жесткость и серьезность, будто он хирург, взявшийся за скальпель.