Не хочу быть полководцем - Валерий Елманов

Конный бой – совсем иное. С корпусом понятно. Там все как и прежде: двигай – не хочу. А вот с прыжками вперед и назад, вправо и влево – значительно хуже. Это я понимаю, что надо отпрыгнуть или, наоборот, сделать шаг вперед или отступить, а вот лошадь… Кстати, конь, которого мне подвели перед боем – это уже во-вторых, – оказался очень умный. Из настоящих боевых, то есть обученный. Наверное, Михайла Иванович позаботился, чтоб в боевой паре кто-то один имел на плечах голову. Но даже обученный конь нуждается в умной и своевременно поданной команде всадника. Нет ее, и он остается на месте, а вот командовать им я не умел.

Хотя был один момент, когда сплоховал находящийся слева остроносый (или специально так поступил – до сих пор не знаю) и на меня навалились сразу двое. Над моей головой одновременно взметнулись две кривые татарские сабли, я растерялся, не зная, что делать. Еще бы чуть-чуть, и все – хана, трендец, капут и финиш.

Так вот тогда как раз мой конь – что значит боевой – спас мне жизнь. Он как-то по-змеиному изогнулся и вцепился в шею одного из татарских жеребцов. Или кобыл. Неважно. Гораздо важнее другое – удар саблей пришелся в пустоту, а я, от неожиданного маневра своего саврасого потерял равновесие в седле и почти упал, так что второй клинок тоже просвистел мимо.

Кстати, потом Пантелеймон с восторгом взахлеб рассказывал об этом эпизоде, и в его изложении выходило, что я не только отчаюга, но еще и сижу на коне, яко влитой и сросся с ним, ибо он вот так вот, как я, нипочем бы не сумел сделать и такого мастерства не проявил бы.

На самом деле мастерство, точнее отчаянную попытку удержаться и не свалиться на землю, я проявил позже, когда свесился набок и с ужасом уставился на конские копыта, мелькавшие со всех сторон в весьма опасной близости. И саблей я махнул, когда все-таки выпрямился, по той же причине, восстанавливая равновесие, а получилось удачнее не придумаешь – прямо по гладко выбритой, смуглой, словно слегка обжаренной голове. Это был мой второй по счету. Или третий? Нет, третий, совсем юный, почти мальчик, попал под мой клинок чуть позже.

Зато первого я запомнил на всю жизнь. Очень колоритная внешность, а на голове вместо головного убора какая-то чалма. Он еще все время визжал что-то нечленораздельное. Мы прикончили его вдвоем все с тем же остроносым, и, честно говоря, главная заслуга была Осьмуши. Я только нанес завершающий удар, неумело, как придется, воткнув саблю в его живот, а он отбить мой корявый удар не сумел, скованный яростной рубкой с остроносым.

Кстати, патриотических призывов и воплей типа «За царя-батюшку!» я не слыхал. Ни одного. Всякое доводилось услышать, а этого нет. Видать, исчерпал он свой лимит, потому что все тот же Пантелеймон рассказывал, что, когда под Казанью государь появлялся среди полков, у ратников и впрямь прибавлялось сил и духа – хотелось идти и побеждать. Только с тех пор прошло изрядно времени. И не полторы дюжины лет – вечность. Сам государь и постарался, потрудился над собственным имиджем. Думал, поярче его раскрасить, а на деле только залил все кровью, и получилось некрасиво. Очень.

Да и что о нем говорить – нет царя, и точка. Сбежал, бросив все и всех. А о трусах перед боем не поминают. Говорят, примета дурная. Опять же и дышать без него легче, вольготнее. Особенно воеводам. Ничто не отвлекает. Мысли посторонние в голову не приходят. Например, о плахе. Или о том, что с тобой сделают в случае отступления. То есть опять-таки о плахе. Поэтому и рассуждают делово, расчетливо, без нервотрепки.

А там, под Москвой, дрались за иное. За род, за Отечество, то есть чтоб память предков не посрамить, за Русь. Ну и за столицу тоже, но больше как за символ. К тому же и близость к городу прибавляла отчаянности. Каждый, можно сказать, собственной кожей ощущал взгляды со стен, устремленные на него. Именно на него, а не на кого-то другого. На самом деле конечно же нет, да и далеко до стен – ни черта не разглядишь, но…

Кто там собрался? Да бабы со стариками, детишки с женками. Потому никто и не забывал – защитник он, заступник и отступать ему некуда. Хватит уж, наотступались.

Но я отвлекся. Бой продолжался с переменным успехом, однако перемены эти все чаще случались в нашу пользу. То есть шаг вперед – два шага назад делали не мы – татары. Не хотели, визжали что-то на своем гортанном языке, аж пена изо рта фонтаном от злобы, ан все равно подавались назад. Чуть-чуть, немного, но я успел приметить – деревце, что высилось впереди нас, спустя полчаса оказалось уже сбоку, а ведь в самом начале боя до него было метров тридцать, а то и все пятьдесят.

А потом Воротынский исполнил задуманное и двинул в бой свой резерв, который приберегал до поры до времени. Он-то и решил исход дела. Не знаю, что подумали татары, но мгновенно усилившегося натиска с нашей стороны они не выдержали и подались назад, бросившись бежать.

После боя Воротынский, уже сидя в шатре, куда меня вновь позвали, еще долго возмущался тем, что из-за нерешительности Бельского мы упустили верную победу, потому что уже вбили крымчаков за луг, чуть ли не в болото, и надо было не останавливаться и не давать сигнал к отходу, а продолжать преследование. Татев вновь вяло возражал, защищая большого воеводу, потому что у болота, дескать, нас непременно ударили бы в оголенный бок – полк левой руки подотстал, а потом дебаты резко оборвались.

Прискакал гонец с вестью, что князь Иван Дмитриевич Бельский тяжело ранен, его уже повезли в Москву, после чего Воротынский, с силой вогнав саблю в землю, в сердцах изрек пророческое: «Теперь все!» и угрюмо опустил широченные плечи. Даже вечный спорщик Татев на этот раз не решился ничего возразить, а лишь тихонько пробормотал себе под нос: «Да, князь Иван Федорович – это не то».

А что не то, стало понятно, когда Воротынский вернулся, тяжело скрестил на груди руки и выдохнул: «Велено отступать». И мы отступили, форсировав Москву-реку и понуро входя в городские ворота. А горожане испуганно смотрели на нас и только часто-часто крестились.

И все это молча.

Ох и ответственное поручение дал мне князь сразу после сражения. Надо, дескать, проверить, как там у него народец на подворье, ну и указать, кому куда бечь, если татары и впрямь попытаются запалить город. Думал, не догадаюсь, что он таким наивным способом пытается уберечь меня от предстоящего боя.

Нет уж.

«Когда придут рыжие собаки, Маугли и Свободный Народ будут заодно в этой охоте».

Вот так вот. И точка! Разумеется, Киплинга я не цитировал, разве что мысленно, но сам себе поклялся, что к утру буду как штык.

Кстати, насчет пылающего города мысль именно моя. Несколько раз я подсовывал ее князю, пока не добился своего. Вначале действовал намеками, потом стал шпарить прямым текстом. Про свои видения не упоминал, разве что вскользь, типа сны мне зловещие в последнее время снятся, причем одни и те же. Но в первую очередь мне на руку сыграло то, что май и правда выдался сухим, а город, не считая отдельных каменных храмов, сплошь деревянный.