Письма к императору Александру III, 1881–1894 - Владимир Мещерский

Но вот приезжает сенатор ревизовать губернию. Узнав о том, несколько крестьян едут к нему с запиской о социалистской пропаганде в их местности. Сенатор выслушивает крестьян, обещает приехать на место, велит ждать. Ждали, но не дождались. Вместо сенатора приезжает один из его чиновников. Обращаются к этому чиновнику, рассказывают ему все вышеизложенное. “Неужели все это правда?” – говорит он, возмущенный рассказанными фактами… Тем не менее, сенаторский чиновник уговаривает крестьян “оставить дело: у них-де теперь все тихо”… Тихо, а через три дня после того пришла весть, что Государя убили?

“Что, взяли?” говорили при этом крестьянам их супротивники: “ездили, хлопотали, а Государя не спасли. Делается по-нашему, а не по-вашему”.

Тогда, наконец, пять человек поехали в Петербург и явились в канцелярию бывшего тогда министром внутренних дел Лорис-Меликова, откуда были препровождены к тогдашнему петербургскому градоначальнику Н. М. Баранову, который допросил их всех по одиночке и, в ожидании резолюции, велел ходить к себе каждый день. Через восемь дней крестьянам было сказано, чтоб они ехали домой, что, по воле Государя Императора, для расследования их дела назначена особая комиссия.

Действительно, месяца через два прибыла на место комиссия. Дознание продолжалось 18 дней. Затем крестьяне имели счастие услышать, что они правы в своем деле, что все ими заявленное подтвердилось и что дело пойдет в Министерство юстиции.

Но и после расследования комиссии никаких перемен к лучшему в ходе местных дел не произошло. Положение крестьян-жалобщиков стало еще тяжелее, всякие каверзы против них только усилились. Терпеть и ждать стало невозможно. Несколько человек и в числе их бывший преображенский гвардеец вновь едут в Петербург искать защиты. Являются, прежде всего, к одному высокостоящему лицу, под начальством коего служил прежде преображенец. Заявления крестьян были выслушаны, после чего крестьяне были препровождены к тогдашнему министру внутренних дел, графу Игнатьеву, который все у них выспросил, велел написать, с их слов, протокол и пригласил, по их просьбе, Писарева, расследовавшего дело, которым при этом была подтверждена справедливость крестьянских заявлений.

Эта поездка крестьян в Петербург не осталась без результатов: вскоре за тем и губернатор, и уездный предводитель, и непременный член, и жандармский капитан, и исправник, и становой были сменены (говорят, будто исправника приютил в своем имении смененный губернатор, а становой состоял помощником исправника в другом уезде той же губернии). Но всеми этими мерами укоренившееся зло не могло быть исправлено. Покровитель Соловьевых, Богдановичей и Страховых, ex-адвокат перестал быть предводителем, но остался влиятельным соседом в пяти, шести верстах; остались на своих местах и прежние, воспитанные своими руководителями, сельские власти. Притеснения крестьян-жалобщиков продолжалось по-прежнему. Волостной суд стал бить их по карману, налагая на них пени и присуждая их ко взысканию, а на волостной суд управы нет. Излюбленные Соловьевым и компанией судьи могут делать что хотят: это-де суд крестьянский.

Терпели около года, а затем поехали с просьбой уволить старшину к новому губернатору. Губернатор принял их сурово.

Встреченные в своем селе злорадными насмешками торжествующей партии, жалобщики, летом 1882 года, вновь поехали в Петербург, но толку не добились. Вскоре, по возвращении домой, они вновь обратились к губернатору, посетившему их местность. Жалобщики подали ему прошение с изложением всего дела и всех притеснений. Не прочитав прошения и до половины, губернатор вышел из себя, разорвал просьбу на четыре куска и бросил при всех под ноги.

После этого крестьянами было послано по почте из Москвы новое прошение к министру внутренних дел, последствием чего было предписание сменить старшину Б-ской волости. Смененный старшина продолжал, однако, оставаться при должности почти до лета нового года и против правил принял на себя руководство новыми выборами. На это была принесена жалоба в уездное присутствие, но тотчас же возвращена без последствий. В результате оказалось, что выбраны прежние выборщики и прежние судьи, старшиной стал его первый кандидат, а первым кандидатом второй. В общем, состав сельского управления остался почти тот же, который был подготовлен проживавшими в той местности около года прежними бежавшими волостными писарями и их компанией.

Перед выборами в волостном правлении произошел пожар, точнее, три одновременные пожара: сгорели бумаги на столе и на шкафах в трех противоположных местах, причем один огонь с другим не соединялся.

Это было точно. Что же? Кончилась ли этим мартирология крестьян Б-ской волости? Четыре с лишком года они сначала боролись с злоумышленною пропагандою, а затем тяжко поплатились за свою ревность в борьбе. Каково было людям зажиточным в крестьянстве, уважаемым в своем околотке, находиться в ежеминутной опасности быть засаженными в тюрьму, осрамленными телесным наказанием, исключенными из общества? Чего стоили им поездки в столицу, обивание порогов у разных властей, причем им приходилось бросать свои дела, нести тяжелые для крестьянина издержки, терпеть убытки! Вся беда в том, что эти люди вправду понимали долг верности Царю. Следовало бы ожидать, что, наконец, их оставят в покое, что впредь не будут уже придираться к ним и тормошить их. Но вот что было далее.

Вышеприведенный рассказ появился в “Московских ведомостях” за десять дней до коронации. Некоторые из крестьян Б-ской волости, именно те самые, которых рассказ этот главным образом касался, рвались быть в эти торжественные дни в Москве и для этого обращались к волостному писарю за паспортами. Были, должно быть, опасения, чтоб они чего-нибудь еще не наговорили; паспорты волостным писарем не выдавались им под тем предлогом, что в волостном правлении не имелось паспортных бланков. Произошла размолвка, причем два брата крестьянина, просившие паспорт, обозвали писаря “социалистом”, за что тот подал на них жалобу мировому судье, который приговорил их к денежному штрафу и аресту, а мировой съезд, куда обе стороны апеллировали, усилил меру наказания, приговорив их к аресту на два месяца, хотя обвиняемые не отрекались от употребленного ими выражения и, опираясь на трех свидетелей, показали, что писарь, услышав о желании их ехать в Москву на торжество коронации, произнес слова, заключавшие в себе оскорбление Величества. Дело пошло на кассацию. Сенат, отменив решение мирового съезда, передал дело в общие судебные места с тем, чтобы, буде следствие обнаружит к тому основание, подвергнуть обоих братьев-крестьян суду за ложный донос. Первым делом следователя было засадить обоих братьев в кутузку!!..

На следствии оба брата настаивали на своем показании и дополнили его новыми о связи означенного писаря с Соловьевым, Страховым, Богдановичем (Кобозевым), ссылаясь при этом на свидетелей. Свидетели эти спрошены не были, показания их не были приняты; судебная же палата, вместо того чтоб усмотреть виновность писаря или же предать обоих братьев суду за ложный донос, утвердила обвинительный акт, коим предаются суду их свидетели за лжесвидетельство, а сами они за подговор ко лжесвидетельству.

Но если было лжесвидетельство, то значит был ложный донос. Почему же палата не предала обоих братьев суду за ложный донос? Быть может они доказали бы на суде, что донос их не был ложный и что они действительно имели основание назвать писаря “социалистом”, именно в том преступном смысле, в каком они это слово разумели. С другой стороны, есть хоть тень справедливости, сообразно ли с значением суда признать людей виновными в преступном деянии без судебного рассмотрения и не выслушав их защиты? Не тем ли гордятся нынешние судебные учреждения, что они доставляют всякому обвиняемому право защиты и без суда [не] обвиняют? Свидетели подверглись бы ответственности, когда прежде была бы доказана ложность самого факта. А если то, что показывают оба крестьянина, оказалось бы в сущности правдой, то где же преступное лжесвидетельство?