Жити и нежити - Ирина Богатырева

2

– Я знаю тринадцать надёжных способов, – заводит Юлик. Как раз когда я выхожу на чердак. Они болтались в своих гамаках, один над другим, в два яруса, и мне одного злобного взгляда было достаточно, чтобы они обвалились. Грохот получился знатный. Потирая ушибленные места, вскакивают на ноги и впериваются в меня, но пикнуть боятся – всё честно, я предупреждала.

– Какие новости? – спрашиваю я Цезаря, проходя к дивану.

– К сожалению, немногочисленные, княжна.

– Правда? Почему же? Тебе не удалось ничего достать? Гильзу. Улики.

– Нет, княжна.

Я оборачиваюсь к нему с недоумением. Это не было похоже на Цезаря.

– Рассказывай.

– Всё просто, княжна, – влезает Юлик. – В семнадцать часов двадцать две минуты из толпы зрителей раздался выстрел. Пуля попала в музыкальный инструмент. Пострадавших нет. Музыканты скрылись за кулисы. Концерт был остановлен. В толпе случилась паника, три человека обратились за медицинской помощью. На место происшествия выехал наряд полиции, но преступнику удалось скрыться, – тараторит, будто зачитывает протокол. – По данному делу получено заявление от пострадавшей стороны, но сегодня отозвано тем же лицом.

– Как отозвано? Кем? – Я гляжу во все глаза. Мне казалось, что кто-то из нас бредит.

– Петром Афанасьевичем Сваргиным, княжна, – отвечает за Юлика Цезарь.

– Айсом? – У меня глаза лезут на лоб. – Почему?

– Этого мы не знаем, светлейшая, – отвечает Юлик, потирая ушибленное бедро.

– А какие-то предметы? Улики? Гильза? Хоть что-то…

– Ничего, госпожа, – отвечает Цезарь.

– А у него? У Айса? Его сейчас нет дома. Вы бы к нему…

– Были, княжна, сразу же у него и были. Ничего. Если что-то и забирал, он избавился от этого. Остался только вот этот документ.

– И всё?

– Всё, госпожа. Вы же знаете, как у них делается: нет заявления, никто ничего делать не станет. А заявления больше нет.

Я стою и хлопаю глазами. Это не укладывается у меня в голове. Не знаю, что бы я выяснила о Ёме, откройся, кто в него палил, но мне этого очень хотелось. И вот – бесполезно. Концы в воду. Но отчего Айс так поступил? Почему отозвал заявление? Ём сказал, что он намерен всё разузнать, что у него свои люди. Может, он не через полицию всё решил разузнавать? Мне не верилось, что Айс это так просто оставит. Ему-то это как никому важно.

– А вы проверяли… – начинаю медленно и поднимаю глаза, вижу моих добрых ифритов с лицами, исполненными скорби.

– Нам очень жаль, княжна, – говорит Юлик, и по его глазам видно, что ему и правда очень жаль. – Нам жаль, что вы недооцениваете нас, ваших слуг. Между тем мы готовы ради вас и в огонь, и в воду, не щадя живота…

– И не одного только живота, – добавляет Цезарь и выдаёт себя: они надо мной потешаются. Юлик пихает его в бок, но я их уже раскусила:

– Выкладывайте. Что за туз вы припасли в рукаве.

– Не сказать, чтобы туз, княжна, – тянет за душу Юлик. – Но всё же картишка немаловажная.

– Боги! Да не томи!

– Мы знаем, кто стрелял, княжна, – вываливает Цезарь и снова получает от Юлика в бок.

– Наш Цезарь преувеличивает, госпожа, – говорит он. – Мы не знаем, мы не можем с уверенностью утверждать, наверняка это сказать сможете только вы, но всё же с большой долей вероятности можно предполагать…

– Юлик! – взмолилась я.

– Да это тот же мужик, к которому мы катались, княжна, – брякает Цезарь, как по лбу.

– Что? Холодов? – Признаться, я о нём успела забыть.

– Да, госпожа.

– Цезарь хочет сказать, у нас есть основания полагать…

– Да чего там полагать!

– Но почему? Почему вы вдруг о нём вспомнили?

– Почему? – Они переглянулись, будто это и правда не приходило им в голову. – Да как-то… Недавно совсем ездили… Тоже стрелял. Вот и решили проверить.

– Вот это логика! – изумилась я. – И что же?

– Ничего, госпожа. Дома у него ничего. Он уехал. Вчера и уехал.

– Куда?

– К брату. В Томскую область.

– Нам стало любопытно, с чего бы вдруг. Мы отправились вслед. Можно даже сказать, по горячим следам. В прямом смысле по следам, заметьте, ибо двигались мы по пути его продвижения, то есть по железной дороге. И, можно сказать, исключительно благодаря этому на границе областей обнаружили в кювете предмет, который может вас заинтересовать.

И разворачивает передо мной тряпочку, на которой револьвер. Такой же, как тот, что Цезарь утопил в луже.

Я хватаю его как добычу. Информация падает на меня, будто опрокинули на голову ведро воды. Причём в обратном порядке: да, это он, Холодов, да, вот он бросает пистолет в окно туалета, долго мучается, пытаясь открыть окно, да, вот прячет его под одежду, да, вот садится на поезд, да, вот приехал на вокзал, да, вышел из парка, да, это он был там вчера, да, это он стрелял в Ёма… Но самое интересное вижу после: нет, он не хранил пистолет у себя, Холодов вытащил его утром из дупла, там же, в парке, а положил его туда другой человек, мент из конной полиции, приехал верхом, положил при объезде территории, а до этого он лежал где-то в сейфе, а ещё раньше этот револьвер был изъят за незаконную торговлю на рынке, а ещё раньше лежал под крыльцом какого-то дома, а до этого…

Но обрываю себя. Отматываю назад. Цепляюсь за мента, положившего пистолет в дупло. Слежу. Ничего интересного. Про Ёма он и не слышал. Задание получил по телефону от старшего, да ещё пять тысяч рублей в конверте. А кто ему велел и кто тому велел – цепочка обрывается: пистолет этот из них никто в руках не держал. Я несколько раз кручу все события, стараясь прорваться за тайну, но понимаю в итоге одно: Холодов стрелял в Пана. В Ёма – и Пана. Как в одно лицо.

Открываю глаза. Пытаюсь представить себе, как Ём сидит вечерами и пишет, склоняясь к ноутбуку: «Необходимо собрать себя. Как ты есть. Собрать, отбросить всё лишнее, явиться человеком-как-ты-есть для того, чтобы сделать свой шаг. Самый важный в жизни». А как же отвращение к самоубийству? Как же свобода, творчество, проявление личности и этот призыв: «Только тот, кто откажется от самого себя, сможет совершить окончательный переход»? Я ничего не понимаю. Сижу как истукан и смотрю в стену.

И тут дверь отворяется, и на пороге предстаёт мой царственный брат со своей спасённой княгиней.

Я и глазом не успела моргнуть, как вокруг восстал белоснежный офис. Исчезли оборванные гамаки, преобразились диван и рояль, возникли из ничего большой дубовый стол, стеклянный стеллаж с книгами, стулья. Брату хватило взгляда, чтоб изменить реальность. Всё стало новым, сияющим – разве что револьвер у меня в руках остался чёрным и гадким. Но я забыла о нём. Я смотрела на гостью, а та – на меня, и только ребята пришли в себя сразу.