Любовь красного цвета - Салли Боумен

Когда-то он с легкостью удовлетворял ее, но сейчас ему это не удалось. Она схватила его руку и прижала к животу, а затем, закрыв глаза, стала тереться о него, словно одержимая. Для того, чтобы достигнуть оргазма, ей потребовалось чуть больше пяти минут, однако удовлетворение ее было глубоким. Женщина сразу же выпустила его руку.

– Засыпай. – Лазар резко поднялся с постели и стал приводить себя в порядок. – Засыпай. Теперь ты обязательно уснешь.

Мария не ответила. Она лежала совершенно неподвижно, закрыв глаза. Лазар сел на один из маленьких бесценных и таких неудобных стульев. Он ненавидел эти стулья, эту кровать Марии-Антуанетты, все, что они собрали и приобрели за предшествующие годы: дома, машины, самолеты, картины – все это опротивело ему. Он приобретал их, надеясь, что они смогут загладить боль их потери, однако теперь, заглянув в черную бездну своей жизни, почувствовал, что его мутит от страха.

Так, с угрюмым лицом, пребывая в состоянии мрачного отчаяния, он просидел около часа. Все это время Мария лежала неподвижно. Лазару нестерпимо хотелось вырваться из этой комнаты, но он боялся пошевелиться и произвести шум. Может, Мария и впрямь уснула? Ему хотелось поскорее остаться в одиночестве, выйти в парк и пройтись по каштановым аллеям, вдохнуть свежий воздух, подумать обо всем. Эти таблетки были его последней надеждой, последним условием той кошмарной – в духе Фауста – сделки, на которую ему пришлось пойти. Теперь он думал о том, насколько они ужасны. Пусть открытие показа будет сорвано, пусть Мария не сможет на нем появиться, пусть вдохновение больше никогда не вернется к ней, пусть ему придется вытерпеть еще пять лет такой же преисподней, какими были предыдущие пять. Пусть! Он уничтожит оставшиеся «белые голубки» и никогда больше не купит ни одной.

Очевидно, их бизнес пострадает, но Лазара это уже не волновало. Он сможет и дальше поддерживать на плаву дело их жизни – теми же средствами, что и раньше. На него, как и прежде, будут продолжать работать два талантливых молодых человека, которые пытаются имитировать неподражаемое. Именно они создавали все коллекции Дома Казарес на протяжении последних пяти лет. Если показ новой коллекции не обернется катастрофой, Лазар возобновит переговоры, начатые им год назад. Он продаст их империю, а потом они с Марией… А что – потом? Внезапно он осознал, что не видит будущего для них двоих, если только какой-нибудь врач, какой-нибудь кудесник, о существовании которого ему еще неизвестно, не найдет доселе неведомый способ.

На кровати пошевелилась Мария. Она села, откинула назад свои черные волосы и посмотрела на Лазара взглядом, полным спокойствия.

– Жан, – произнесла она, – где моя бумага? Где мои карандаши, мои ручки?

– Там, дорогая, – усталым голосом ответил он, – где обычно. На столе.

К его удивлению, Мария молча встала с постели, подошла к столу, пододвинула листы бумаги и принялась рисовать. Она все еще была полуобнаженной. Лазар встал, взял халат и накинул ей на плечи. Женщина раздраженно дернула плечами, и халат упал на пол.

– Не отвлекай меня, Жан. Зажги свет и уходи, оставь меня одну.

Он включил стоявший рядом со столом торшер и, отойдя на несколько шагов, стал с тревогой наблюдать за Марией. Она не рисовала уже целый год. На сколько ее хватит теперь – на полчаса, час? – прежде, чем она изорвет бумагу в мелкие клочья и отшвырнет их в сторону.

Несколько мгновений Лазар в нерешительности переминался с нога на ногу, а затем отошел в дальний полуосвещенный угол комнаты и опустился в кресло. Он взял одну из книг, лежащих на низеньком столике, и стал перелистывать страницы, даже не пытаясь вникнуть в суть. Так прошел час, затем второй. Тишину нарушал лишь шорох бегавшего по бумаге карандаша, тиканье маленьких позолоченных часов.

Лазар наконец поднялся и, подойдя к окну, выглянул в темноту. Неожиданно сзади послышался какой-то звук, шелест бумаги и тонкий плач, наполненный мукой. Лазар бросился к Марии и склонился над ней, крепко обняв. Рисунки были сброшены на пол. Поначалу, пытаясь утешить ее своими объятиями, он едва посмотрел на валявшиеся у его ног листы. Но вот вгляделся сначала в один, потом в другой, разомкнул объятия и наклонился, чтобы поднять листы. Увиденное захватило Лазара, и он стал внимательно изучать легкие, летящие линии и быстрые штрихи. Для постороннего глаза они показались бы лишенными всякого смысла, и неудивительно: тайный язык этих набросков был понятен лишь им двоим. Он давно научился читать эти воздушные линии, и теперь сердце его взволнованно забилось.

Лазар поднял голову и посмотрел на Марию с удивлением и тайной надеждой. Может быть, подумал он, они, эти «белые голубки», все же подействовали? Мария спрятала лицо в ладонях и горько заплакала. Ее тело сотрясали рыдания.

– Не плачь, милая, – тихо заговорил Лазар, – они прекрасны. Это – самые чудесные рисунки за все последние годы. Вот видишь, дорогая? Я всегда говорил тебе…

Мария не слушала. Она подняла лицо, и Лазар увидел, что из глаз ее ручьями текут слезы.

– Я хочу, чтобы мне вернули ребенка, – всхлипывала она. – Пожалуйста, Жан, верни моего сына. Мне нужно увидеть его, я не могу без него. Жан, у меня душа разрывается.

Он почувствовал боль, словно ножом пронзившую его сердце. Так бывало всегда, когда она начинала молить его об этом. Он снова обнял ее и в который раз принялся мягко объяснять, что это единственное, что он не может для нее сделать, поскольку их ребенка давно нет в живых.

– Ребенок умер, дорогая, – ласково говорил он. – Ты должна смириться с этим. Врачи сказали, что…

– Ты лжешь! Врачи ничего не понимают. Это ты забрал у меня моего мальчика. Ты выгнал его, Жан, точно так же, как выгнал Матильду. Ты стыдился моего ребенка. – Она спрятала лицо в ладонях. – Я хочу увидеть его. Хочу увидеть его сейчас же.

Пытаясь взять себя в руки, Лазар отвернулся. Это началось пять лет назад, после того, как ей сделали операцию. Когда она осознала, что не сможет больше иметь детей, что-то сломалось в ее прелестной головке и в ее сердце. Раньше, как полагал Лазар, она, смирившись с утратой сына, глубоко запрятала свою печаль, которая теперь снова всплыла на поверхность. В течение последнего года и особенно на протяжении нескольких последних месяцев эти жуткие сцены, полные боли и обвинений, повторялись все чаще. Вот и теперь Мария буквально захлебывалась рыданиями. Подобные выбросы горя разрывали его сердце, были невыносимы. Ощутив внезапный прилив бешенства, он резко развернулся и что было сил грохнул ладонью по крышке стола. Стоявшая на нем лампа завалилась набок, карандаши взлетели вверх.

– Прекрати! – закричал он. – Прекрати ради Христа! Ну сколько можно мучить себя и меня! Ребенок мертв, Мария, вот уже двадцать пять лет, как мертв! Я могу отвести тебя на его могилу, могу сводить в церковь, где было отпевание…

– Какое отпевание? Я никогда не была ни на каком отпевании.

– Ты была тогда больна, Мария. Всем этим занимался я. Могу сказать тебе, как звали священника. У меня в столе лежит свидетельство о смерти. Ты хочешь, чтобы я принес его? Хочешь, чтобы я прочитал его тебе? Боже милостивый, ну сколько же раз можно возвращаться к этому!