Жизнь Габриэля Гарсиа Маркеса - Сильвана Патерностро

РОДРИГО МОЙЯ. Я хорошо запомнил, что Мерседес дважды вмешивалась и говорила: «Дело в том, что Марио — ревнивый дурак. Дурак он ревнивый».

ГРЕГОРИ РАБАССА. Я в таком виде эту историю слышал: Марио с какой-то другой встречался, а Патрисия отправилась к Габо, к другу своему хорошему, и тот ей сказал: «Брось его». А Марио об этом узнал и ударил Габо.

РОДРИГО МОЙЯ. Все усматривают какую-то сексуальную или эротическую подоплеку, а это может быть как правдой, так и неправдой. Об этом лишь их троице ведомо. У них не просто политические разногласия имелись, а настоящая рознь на этой почве возникла. Варгас Льоса на удивление далеко вправо сместился. Думаю, и стычка их, скорее всего, из-за политических разногласий произошла, и наверняка еще что-то такое примешалось, из-за чего Варгас взорвался. А приложил он его и правда жестко. Я в ударах толк знаю. Это справа удар. Он в ряду перед ним сидел. Габо, похоже, откуда-то сбоку подошел, а Варгас Льоса вскочил и ударил его. Под каким углом, не знаю, но только удар очень мощный получился.

ПЛИНИО АПУЛЕЙО МЕНДОСА. Патрисия с Марио плыли на пароходе, и там он в нее влюбился. Они до Чили добрались, и пришлось Патрисии обратно в Барселону возвращаться, чтобы вещи все собрать, упаковаться. И все это время Габо и Мерседес с ней были. Они очень близко общались. Я это от самого Габо знаю, он мне рассказывал. Когда Патрисии пришло время назад лететь, Габо ее в аэропорт повез, но они сильно опаздывали, и Габо походя, невзначай говорит: «Если самолет без тебя взлетит, так и прекрасно, вечеринку закатим». Габо же карибец, и шуточки такие очень в его духе, а она его слова превратно истолковала.

РОДРИГО МОЙЯ. Но меня что встревожило: он же всегда делает вид, будто у него хорошее настроение, он ко всему с юмором относится, но на фотографиях невооруженным глазом видно: он подавлен. Я полкатушки пленки отснял. Когда он пришел, у меня дома никакой пленки не было. Я фотоматериалы готовил для одного международного журнала по рыбной ловле. Помчался я в кабинет, в дом. Это в паре шагов. Через маленький садик. Выбежал, увидел лаборанта своего и спрашиваю: «Чино, пленка какая-нибудь есть?» А он отвечает: «Нет, у меня вообще ничего нет, а в камере всего несколько кадров последних остались». И я ему говорю: «Где хочешь, а добудь мне катушку пленки».

Меня беспокоило выражение его лица — печальное такое, мелодраматичное даже. Я все это быстренько обдумал. Варгас Льоса ведь обрадуется, увидев свою жертву страдающей и сломленной. Потому я хотел заставить его засмеяться, да только он ни одного чертова раза не улыбнулся, даже на шуточки мои. Не смеется и все, хоть тресни, я уж перед ним и так, и эдак дурака валяю и спрашиваю между прочим: «Слушай-ка, ну вот заехал он тебе. Каково оно, а?» И он ответил, да только очень сухо. Потом вдруг как-то разговор повернулся, я что-то такое брякнул, он засмеялся, и я его дважды щелкнул. Одна фотография — это та, которую я обычно предоставляю: я же люблю его и не хочу, чтобы кто-нибудь увидел фото, на котором он страдает. Сейчас, когда у меня фото с синяком просят, я посылаю то, где он смеется и словно говорит всем своим видом: «Подумаешь, приложил он меня. А мне на это плевать», мы же так в Мексике выражаемся, верно?

ГИЛЬЕРМО АНГУЛО. «Историю богоубийства»[130] достать невозможно, потому что Марио не хочет, чтобы ее печатали. У меня есть личный экземпляр, подписанный Марио, там и благодарность мне за то, что я помогал ему с исследованиями. В общем, да, идея книги такая: писатель — своего рода бог, потому что он дает жизнь своим персонажам, убивает их и что угодно делает. «История богоубийства», собственно, об этом. В общем, кончается это все тем, что писатель убивает бога и занимает его место. Это так на самом деле.

ГРЕГОРИ РАБАССА. Она у меня есть на испанском. Марио не позволил переводить ее. Касс Кэнфилд уже обсуждал это со мной и с Марио. Издательство «Харпер» издавало их обоих, но он сказал «нет».

РОДРИГО МОЙЯ. Та фотография не обнародовалась, потому что он мне сказал… я ему слово дал и свято соблюдал его. Он сказал: «Пришли мне все снимки, а негативы сохрани». В общем, я отправил ему все получившиеся фото, а через сколько-то дней — не помню, может, с Ангуло или еще с кем-то — он мне их вернул со своими пометками. Не эту фотографию. Вот эту. И две копии этой. После я отослал ему снимки, отпечатанные в формате восемь на десять. Те, что он отобрал, пятнадцать или шестнадцать штук, из всех, которые на катушке были. Должно быть, он мне за фото деньги какие-то прислал, не вспомню уже. Я отдал ему фотографии, и, что любопытно, они у меня лежали в папке, никто их не видел. Он предупредил, что они ему для личного архива нужны, и Мерседес с ним согласна была и сказала мне: «У Габо своя папка имеется на каждое важное событие в его жизни». Если подумать, то в этой любви к собственным фотографиям видится оттенок самолюбования — он прячется где-то в глубине души. Я тоже этим грешу, у меня есть нечто довольно замысловатое, что я называю «эготекой».

Я держу у себя в фотолаборатории маленький отпечаток той фотографии, он пришпилен на стене над столом. А все потому, что Габо и правда совершенно перевернул мои представления о литературе и об Америке, когда выпустил свои «Сто лет одиночества». Я четыре раза прочитал. И снимочек тот меня по жизни так и сопровождает. Сажусь, бывало, за стол работать и вижу его. Позже уже, где-то накануне восьмидесятилетия Габо, снимок этот заприметил один мой друг и попросил: «Слушай, хочу эту фотографию, давай я ее у тебя куплю, а?» — а я ему: «Нет, не могу я ее ни продать, ни что другое с ней сделать». И рассказал ему историю ее появления. Габо велел послать ему подборку фото и сохранить пленку. Это в 1976 году было, а скоро Габо восемьдесят лет стукнет. Так друг этот, который всю историю знал, возьми да и скажи кому-то из репортеров: «Слушайте, у Родриго Мойи потрясное фото есть, где у Габо фингал под глазом». В общем, журналы ко мне кинулись, всем со мной потолковать вдруг загорелось. Вот я и подумал: они же публикуют фотографии Габо к его восьмидесятилетию. Могу же я нарушить обещание, которое, по сути, и обещанием-то не было. Он мне дал предписание хранить негативы. Вот я и сохранил, а теперь хочу вынуть их на свет божий. Ни на какой другой фотографии я столько денег не заработал.