Четыре письма о любви - Нейл Уильямс

В ночной темноте одиночество затерянного в океане острова чувствовалось особенно остро. Непогода совершенно заслонила от него Большую землю, и от этого казалось, будто остров продолжает дрейфовать по ветру, все глубже уходя в ненастную пустоту безбрежной Атлантики. Должно быть, именно поэтому Никлас так отчетливо ощущал уединенность и горькую заброшенность этого клочка земли. Остров был точным подобием его жизни, прошедшей в безвестности и одиночестве словно посреди никем не открытого моря. Что он наделал? Зачем приехал сюда? Что за жизнь вели люди, заточенные на этой затерявшейся среди дождей и туманов скале, и какое ему до них дело? Чем дольше Никлас обо всем этом размышлял, тем большим безрассудством и даже глупостью представлялся ему случайный, в общем-то, каприз, повинуясь которому, он приехал сюда через всю страну. Зачем он это сделал, если единственным, что имело значение, была его недавняя потеря? Он потерял отца. Потеря… Потерял… Эти слова резали его, словно нож, рассекали кожу и обнажали внутренности. Насколько легче было бы терпеть настоящую рану, лишиться руки или ноги, чтобы потом ковылять на протезе, размахивать одной рукой и говорить: «Вот моя потеря, вот что отняли у меня горе и отчаяние».

Но обе его руки и обе ноги были целы, и он продолжал лежать в постели, плача и тоскуя по отцу. Казалось, вся его жизнь сосредоточилась сейчас в этой долговязой фигурой с высоким куполообразным лбом. Детство и отрочество Никласа прошли под знаком страха и преклонения перед этим человеком. Никогда и ничего он не желал для себя, не подумав прежде об отце; даже настоящих друзей у него никогда не было, потому что рядом был отец; он никогда никого не любил, кроме него, да и на острове оказался только из-за отца. И все это представлялось сейчас Никласу каким-то неправильным, навязанным, сделанным вынужденно, из-под палки. Где, в конце-то концов, его собственная жизнь? В чем ее смысл, если в жизни отца никакого смысла, похоже, не было?

Никлас напряг зрение и увидел, как доски низкого потолка озарились бледной вспышкой. Это была не молния, не зарница – это был гнев. «Господи, что мне теперь делать? Зачем ты все сжег? Почему не подумал обо мне? Почему?! Почему?!!»

Последний вопрос он почти выкрикнул вслух, словно пытаясь вызвать отца из небытия и вырвать у него ответ, но вместо Уильяма Кулана на пороге спальни появилась Маргарет Гор в ночной рубашке.

– Что с вами? – спросила она. Комната казалась сырой от его слез.

– Все в порядке. Извините.

– Не извиняйтесь, вы же ничего плохого не сделали.

Маргарет еще немного постояла на пороге, молча разглядывая молодого человека из Дублина, который так горько плакал на кровати Исабель. Она ждала. Он лежал, неподвижно глядя в потолок, и ничего не объяснял. Тогда Маргарет слегка развела ладони, словно ловила или, наоборот, выпускала на свободу маленькую птицу, и сказала просто:

– Все пройдет.

И она ушла. Слезы Никласа высохли так же неожиданно, как и хлынули, и он погрузился в сны о птицах и летающих островах, которых пахли как девушки. Он и сам парил высоко среди облаков, в ликующих небесах, где прыгали дельфины, и краски меняли оттенки точь-в-точь как на картинах отца, и Никлас тоже светился и сиял и касался ярких цветочных лепестков, похожих на языки огня. Потом он почувствовал запах дыма и проснулся – и увидел вокруг себя все тот же коттедж и все ту же девичью спальню, в которую сквозь неплотно закрытую дверь просачивался синеватый чад подгорающих на кухне тостов.

6

В природе нет ничего случайного – таков был основной принцип жизненной философии Уильяма Кулана. «Взять хотя бы лососей, – говорил он. – Посмотри, как они устремляются в открытое море – в эти лишенные дорог и примет водные просторы, которые должны казаться одиночной рыбе поистине бесконечными, а потом взгляни, как они возвращаются, как упорно движутся вверх по течению, как, сверкая чешуей, прыгают через пороги, стараясь во что бы то ни стало попасть домой. Почему так происходит? Да потому, что так было задумано с самого начала. Таков естественный порядок вещей. И как только ты постигнешь этот порядок, добавлял он, тебе больше не о чем будет беспокоиться. Правильно только то, что правильно. В мире нет ничего лишнего; все, что создал Бог, – все имеет свою цель и предназначение, все для чего-нибудь да нужно».

И в полном соответствии с этим догматом уже утром следующего дня – несмотря на сомнения и на все еще висящую в воздухе влагу собственных слез – Никлас Кулан ощутил себя частью семьи Горов, жившей в небольшом коттедже на острове близ западного побережья Ирландии. На первый взгляд в этом не было никакой явно выраженной причинно-следственной связи или закономерности, и все же когда Никлас заворочался в постели и, открыв глаза, огляделся, он сразу понял, что больше не чувствует себя здесь чужаком. Даже когда он спустил с кровати ноги, они тотчас нашли на вымощенном плитняком полу свое привычное место, словно Никлас проделывал это каждый день на протяжении многих лет.

Первым делом он подошел к окну, чтобы посмотреть, видна ли Большая земля. Море кипело и бурлило, словно грозя перелиться через край, налетало на берег и вспугивало чаек, которые с хриплым криком взлетали, чтобы начать свой парящий танец над самыми гребнями волн. В воздухе пахло дымом от множества домашних очагов; густые серые султаны, поднимавшиеся из трех дымоходов, видных из спальни Исабель, клонились под острым углом к востоку, окрашивая ветер и предвещая непогоду.

Как только Никлас появился в кухне, его тотчас усадили завтракать: на плите шипела и плевалась жиром сковорода с жареными сосисками, яичница соскользнула ему в тарелку с мягким шлепком, а директор передал ему один за другим три куска хлеба, которые он собственноручно намазал маслом.

– Мьюрис!

– Ему это не повредит. Ты только погляди на него – вылитая борзая! Положи ему лучше еще сосиску.

За столом Шон сидел в своем инвалидном кресле рядом с Никласом. Сегодня утром его разбудила скопившаяся в груди музыка, и впервые за много лет он встретил Маргарет, которая пришла его одевать, звуками джиги под названием «Плач банши». Сейчас он ел с ложечки яйцо, которым кормила его мать, и, искоса поглядывая на Никласа, то и дело улыбался, словно возвращаясь в мыслях к какой-то удачной шутке.

Вскоре Мьюрис поднялся из-за стола и, поглядев на Маргарет с улыбкой, в которой впервые за много лет сквозило счастье, отправился открывать школу. Прежде чем выйти через парадную дверь, он кивнул Никласу и, пообещав вернуться к трем, ступил на дорожку сада так, словно это была первая страница новой, удивительной и захватывающей повести. Мелодия, которую напевал сын, продолжала звучать в его ушах всю дорогу до школы. Когда Мьюрис отпер школьную дверь и ученики ринулись в класс, она ухитрилась проникнуть внутрь вместе с ними, так что, даже садясь за стол, он все еще слышал, как музыка витает в комнате, гуляя от стены к стене.

– Ну, – сказала Маргарет, чувствуя, как счастье, которым муж поделился с ней перед уходом, согревает ей пальцы, словно комок теплого теста. – Какие у тебя планы на сегодня?..

Погожее и ясное утро было в самом разгаре, когда Никлас прокатил кресло Шона по неровной дорожке сада и вывез за калитку, чтобы немного прогуляться по берегу острова. Прогулку он заранее не планировал и не думал о ней – просто так совпало, получилось само, как получалось теперь все остальное. Вставая из-за стола, Никлас еще не знал, что будет делать, но, взглянув в окно, на разгулявшееся море, вдруг подумал о том, что еще не видел острова. Вновь повернувшись к столу, он поймал устремленный на него взгляд Шона и увидел на его лице легкую улыбку.