Четыре письма о любви - Нейл Уильямс

И какое-то время спустя отец Ноуэл постучал еще раз, стараясь держаться как можно спокойнее и действовать максимально деликатно. Ответа не было, и он снова переступил с ноги на ногу, посмотрел на костяшки пальцев, посмотрел на часы и, чувствуя на себе взгляды множества глаз, вдруг осознал, что едва может дышать. Молчаливое осуждение, недовольство и ожидание, которое излучали стоящие за его спиной люди, действовали на него почти физически, хотя его и отделяло от них больше десяти футов. Ах ты!.. Священник сжал кулак и изо всей силы заколотил в дверь. Ну, давайте же, открывайте, черт вас побери!.. Он стучал и стучал, распаляясь все сильнее; голова священника кружилась, гнев и нетерпение одолевали его, морской ветер толкал в спину, а румянец с покрасневших щек переползал на толстую дряблую шею. Теперь ему уже казалось, что дверь заперли специально, чтобы он не мог войти, и, разозлившись еще пуще, отец Ноуэл принялся долбить по ней правой ногой, одетой в сверкающий лакированный ботинок. Но и это не принесло результата, и, чувствуя себя так, словно пакетик с иглами разорвался у него в животе, священник повернулся и, слегка пошатываясь, пошел сквозь расступающуюся толпу прочь.

10

Дверь заперла Маргарет, и она же заставила мужчин сидеть молча, пока священник колотил в дверь снаружи. Она была слишком потрясена и никак не могла сообразить, что ей теперь делать, но где-то в глубине души Маргарет сознавала, что это один из самых счастливых моментов в ее жизни. Ясно ощущая величие наполнявшей дом грандиозной силы, она то и дело моргала, стряхивая с ресниц слезы, выступавшие у нее на глазах каждый раз, когда она смотрела на Мьюриса, крепко державшего сына за руку. Наконец она немного пришла в себя, поставила чайник на плиту и задернула занавеску. На Никласа Маргарет старалась не глядеть, но, когда она доставала из буфета чашки, ей бросилось в глаза его странное, бледное лицо, похожее на яркий луч прожектора. Кто он такой? Что привело его сюда? Как удалось ему снова сделать Шона здоровым?

– Со мной все в порядке. Я себя хорошо чувствую, – сказал Шон. Никто ни о чем его не спрашивал, он просто почувствовал вопросы, которые летали в воздухе точно стрелы.

– Я к нему даже не прикоснулся, – добавил Никлас, обратив к Маргарет лицо, на котором в полной мере нашли свое отражение его собственное глубочайшее удивление и растерянность. – Я вообще ничего не делал. Я просто рассказывал ему одну историю, а потом… Потом он в одно мгновение стал здоров, словно кто-то вдруг сдернул покрывало… ну или вроде того. Я ничего не сделал.

– Разумеется, сделал, – возразил Мьюрис. – Кто же еще, если не ты? Ведь, кроме вас, там никого не было, а Шон не…

– Тихо! – Маргарет резко отвернулась от царапины на плите, которую она пристально рассматривала все это время. – Молчите! Нельзя об этом говорить, это дурная примета. Мы должны… В общем, ведите себя так, словно ничего не случилось. Ты правда себя хорошо чувствуешь, Шон?

– Да, мама.

– И у тебя ничего не болит?

– Нет.

Что она хотела сказать, как собиралась втиснуть произошедшие события в привычное русло или интерпретировать их так, чтобы они выглядели заурядными и естественными, мужчины так и не узнали. В следующее мгновение Маргарет стремительно, как набегающая на берег волна, пересекла кухню и, в порыве горя и бесконечной благодарности бросившись на шею сыну, наконец-то дала волю слезам, вымывавшим из ее глаз соль прошедших лет.

Вечером, пока толпа вокруг запертого дома еще не разошлась и новенны [25] Божественному милосердию, словно искры костра, взлетали в лунное небо над Атлантикой, Шон достал скрипку, чтобы сыграть для Никласа и родителей. Мьюрис принес из гостиной бутылку виски, которую берегли специально для гостей, и они с Маргарет пустились в пляс. Стены кухни ходили ходуном, каменный пол звенел в такт, и вскоре уже весь дом качался и плыл на волнах музыки, а они все танцевали, раскрасневшись от радости, какой не испытывали, наверное, с дней своей юности. Завораживающая мелодия лилась легко и свободно, повороты и шассе [26] рила были столь быстры, что в кухне поднялся самый настоящий вихрь, а ноги танцоров так и мелькали, унося своих обладателей в упоительное путешествие сначала вдоль стен, а затем еще дальше – в непредставимый, сказочный мир, где суждено было побывать только этим двоим.

Никлас сидел напротив Шона и смотрел на него, как на величайшую загадку. Случившееся, казалось ему, не имело никакого смысла, и в то же время в стенах этого дома оно ощущалось как самое настоящее чудо. Он глотнул виски и почувствовал, как оно обожгло ему горло. И тут же Мьюрис ненадолго прервал танец, опрокинул стаканчик и тотчас повернулся на свое место напротив Маргарет. Так продолжалось еще долго: родители плясали, не жалея ног, Шон играл на скрипке, а Никлас глотал виски, надеясь как можно скорее достичь блаженного забытья. Когда он наконец захмелел и уронил голову на столешницу, в доме танцевало все: стулья водили хоровод вокруг стола, в буфете позвякивали чашки, а картины подпрыгивали на стенах. Никлас закрыл глаза, и его рот сам собой широко открылся при виде еще более удивительных картин, которые разворачивались у него в мозгу. На миг он все же поднял отяжелевшие веки – и увидел стол, который стремительно приближался к его лицу.

К полуночи собравшаяся у калитки Горов толпа перекочевала в паб Комана, и только вдова Лиатайн продолжала наблюдать за странным домом. Она надеялась увидеть хотя бы кончик ангельского крыла, но ее ждало жестокое разочарование: огни в окнах в конце концов погасли, а музыка стихла. Остров погрузился в ночное перешептывание и бессонницу. В каждом доме мужья и жены не могли уснуть: вновь и вновь вспоминая историю Шона Гора, они с внезапным страхом осознавали, что, пока они привычно и бездумно предавались своим будничным делам, Сам Бог, быть может, прошел по каменистым тропам острова.

11

Шон не выходил на улицу два дня и две ночи. Мьюрис тоже оставался дома, и школа была закрыта. В пятницу утром, еще до того, как пробило шесть, рыбак Шеймас Бег переправил обоих молодых людей на своей маленькой лодочке в Голуэй. Идея принадлежала Шону: он хотел побывать в городе, чтобы повидать Исабель, которая как раз должна была вернуться из своего свадебного путешествия. Предупреждать сестру он не стал, желая устроить ей сюрприз, и даже попросил Никласа поддержать ее, когда она от неожиданности грохнется в обморок. Мьюрис и Маргарет одобрили его план, но только потому, что любые возражения казались им невозможными. События обрели собственный, не зависящий от их воли ритм; каждый поворот сюжета имел особый смысл, полнился действием, и родители молодого человека чувствовали себя словно щепки, подхваченные могучим течением. Да и что им еще оставалось? Не могли же они сказать сыну, который выглядел как взрослый мужчина, что не хотят отпускать его на Большую землю, потому что боятся – он не сумеет вести себя там как полагается? Не могли же они сказать, что не доверяют своему тихому, скромному гостю, который сотворил с Шоном самое настоящее чудо? Нет, это было совершенно немыслимо! Словом, какие бы аргументы против поездки они ни находили, оба тут же отыскивали еще более весомые доводы «за»; в частности, родители считали, что за время отсутствия Шона и Никласа они сумеют поговорить с соседями и попытаются хотя бы немного рассеять атмосферу излишнего благоговения и суеверий, окутавшую остров, словно ладанный дым.