Цивилизация в переходное время - Карл Густав Юнг

немцам. Что там говорили Гете, Гейне и Ницше о своих соотечественниках? Чувство неполноценности ни в коей мере не означает, что оно ложное: просто неполноценность относится не к той стороне личности и не к той функции, в которой она проявляется зримо, а к неполноценности, которая действительно существует, но лишь смутно подозревается. Это состояние легко может привести к истерической диссоциации личности, и одна рука не будет знать, что делает другая, возникнет желание перепрыгнуть через собственную тень и искать в других все темное, неполноценное и виновное. Поэтому истерик всегда жалуется, что вокруг собрались люди, не способные его оценить и движимые исключительно дурными побуждениями, что его окружают презренные смутьяны, толпа недочеловеков, которых следует истребить поголовно, дабы сверхчеловек мог жить на достойном, высоком уровне совершенства. Сам факт того, что мысли и чувства истерика текут по этому пути, служит явным доказательством неполноценности. Потому-то все истеричные люди вынуждены мучить других: они не желают причинять себе боль признанием собственной неполноценности. Но так как никому из нас не дано сбрасывать кожу и избавляться от себя, то везде истерики занимают особое положение и подчиняются собственному злому духу, а мы, врачи, говорим об истерическом неврозе.

418 Все эти патологические черты – полное непонимание собственного характера, аутоэротические самолюбование и самоуничижение, очернение и терроризирование ближних (сколь презрительно Гитлер отзывался о собственном народе!), проецирование тени, ложь, фальсификация реальности, стремление произвести впечатление честными или нечестными средствами, блеф и обман – все это присутствует в человеке, которому был поставлен клинический диагноз истерии и которого причуды судьбы вознесли к власти в Германии как политика, воплощение морали и религиозности, на дюжину лет. Скажете, чистая случайность?

419 Более точный диагноз состояния Гитлера – pseudologia phantastica[227], форма истерии, при которой проявляется особый талант верить собственной лжи. На короткий промежуток времени такие люди обычно добиваются ошеломляющего успеха – и потому они опасны для общества. Ничто не убеждает сильнее, чем ложь, которую человек придумывает и в которую верит сам, или чем злой поступок (или намерение его совершить), праведность которого выглядит самоочевидной. Во всяком случае, они гораздо более убедительны, чем доброта во всех своих проявлениях – и даже чем откровенно злобные деяния. Показные, явно истерические жесты Гитлера казались всем чужестранцам (за несколькими поразительными исключениями) попросту смешными. Когда я видел его собственными глазами, он казался психическим пугалом (psychische Vogelscheuche), у которого вместо метлы – вскинутая вверх рука. Трудно понять и то, почему его разглагольствования, вкупе с пронзительным, раздражающим, бабьим, если угодно, тоном, так захватывали слушателей. Но немецкий народ вряд ли поддался бы в такой мере влиянию этой фигуры, не будь она отражением коллективной немецкой истерии. Разумеется, испытываешь немалые опасения, навешивая ярлык «психопатическая неполноценность» на целый народ; тем не менее, Господь свидетель, только ею можно хоть как-то объяснить воздействие этого человека-пугала на массы. На лице этого демагога читались жалкая необразованность, самомнение, граничащее с безумием, крайне посредственный ум в сочетании с истерической хитростью и фантазиями подростка о власти. Вся его жестикуляция была напускной, придуманной истеричным умом, жаждущим произвести впечатление. Он вел себя на публике как человек, проживающий собственную биографию, – в данном случае как мрачный, демонический «железный человек» из популярной фантастики, кумир инфантильной публики, которая черпает знание о мире из дрянных фильмов с обожествляемыми героями[228]. Эти личные наблюдения (1937 г.) привели меня к выводу, что грядущая катастрофа будет намного масштабнее и кровавее, чем я предполагал ранее. Ведь этот театральный истерик и откровенный самозванец не расхаживал по маленькой сцене, за ним стояли бронетанковые дивизии вермахта и вся мощь немецкой тяжелой промышленности. Сталкиваясь разве что с незначительным и уж точно с малозначимым сопротивлением изнутри, «восьмидесятимиллионная нация» толпилась в цирке, желая наблюдать собственное уничтожение.

420 Среди ближайших соратников Гитлера не менее ярко выделяются Геббельс и Геринг. Последний – этакий рубаха-парень, бонвиван и жизнерадостный мошенник, который привлекает простаков веселой респектабельностью; Геббельс же, не менее зловещая и опасная личность, – типичный Kaffeehausliterat [229] и карточный шулер, одновременно обделенный и одаренный природой. Любого из этой нечестивой троицы было бы достаточно, чтобы заставить всякого, кто сохранил здоровые инстинкты, трижды перекреститься. Но что произошло на самом деле? Гитлера превозносили до небес; некоторые богословы даже видели в нем Спасителя. Геринг был популярен из-за своих слабостей, мало кто верил в его преступность. Геббельса терпели, потому что для многих ложь неотделима от успеха, а успех оправдывает любые действия. При этом все три типажа выказывали свои черты преувеличенными до гротеска, и трудно понять, как нечто столь чудовищное вообще могло прийти к власти. Но нельзя забывать, что мы судим из сегодняшнего дня, уже зная цепочку событий, которая привела к катастрофе. Наше суждение, безусловно, было бы совсем другим, если бы мы основывались на багаже знаний 1933 или 1934 года. В ту пору в Германии и в Италии происходило много такого, что выглядело правильным и будто бы говорило в пользу режима. Неопровержимым доказательством может служить фактическое исчезновение безработных, которые ранее сотнями тысяч ног топтали немецкие дороги. Разогнав вонь застоя и разложения послевоенных лет, освежающий ветер, который пронесся по двум странам, внушал заманчивую надежду. А Европа в целом взирала на эту картину, готовясь, подобно господину Чемберлену[230], в худшем случае к сильному ливню. Именно в крайней правдоподобности пользы заключается своеобразный гений pseudologia phantastica, которой, между прочим, отчасти страдал и Муссолини (пока был жив его брат Арнальдо[231], признаки удавалось скрывать). Дерзновенные планы представляются публике самым скромным образом, находятся самые подходящие слова и самые убедительные доводы; ничто не указывает на исходную злонамеренность. Более того, эти планы и доводы сами по себе вполне могут быть по-настоящему благими. Для Муссолини, к примеру, затруднительно провести четкую границу между черным и белым. Там, где действует pseudologia, никогда нельзя быть уверенным, что основным мотивом выступает намерение обмануть. Нередко ведущую роль играет некий «великий план»; лишь когда встает щекотливый вопрос претворения этого плана в жизнь, начинают думать, что все возможности и способы хороши, по принципу «цель оправдывает средства». Иными словами, опасность возникает, когда патологический лжец воспринимается всерьез широкой публикой. Подобно Фаусту, он вынужден заключить договор с дьяволом и так сбивается со своего прямого пути. Возможно, приблизительно так было с Гитлером (обеспечим ему презумпцию невиновности!). Но гнусность его книги, стоит лишить ту швабингской[232] напыщенности, все равно вызывает подозрения, и нельзя не задаться вопросом, не овладел ли злой дух этим человеком задолго до того,