Мародеры. Как нацисты разграбили художественные сокровища Европы - Андерс Рюдель

Международные организации, которые занимаются реституцией, все еще не могут забыть, как шведы отнеслись к этому делу. В какой-то момент в переговоры пытался вмешаться даже Чарльз Голдштейн из Комиссии Всемирного еврейского конгресса по виндикации произведений искусства. «Я связывался с Музеем современного искусства, — рассказывает Голдштейн. — Я думал, что смогу помочь им увидеть это дело в международном контексте, но ощущение было такое, будто я говорю со стеной. Пожалуй, из всех музеев, с которыми я сталкивался по этому вопросу, Музей современного искусства произвел на меня самое мрачное впечатление. Мы словно вновь оказались в 1942 году. Тебе как будто говорят: „Это не наша проблема, это была не наша война“. Остался очень неприятный осадок после всего этого разбирательства — как от музея в частности, так и от Швеции вообще».

Уэсли Фишер считает, что в Швеции так, по сути дела, и не поняли, что такое реституция. «Когда я разговаривал с министерством культуры, меня не оставляло ощущение, что для них это исключительно вопрос денег. А значит, они ничего не поняли. Ведь это прежде всего моральный, этический и эмоционально очень тонкий вопрос. Ты имеешь дело с родственниками людей, которых преследовали и убивали. Учитывая неоднозначную позицию Швеции во Второй мировой войне, можно было бы предположить, что к подобным вопросам здесь отнесутся с бо́льшим пониманием. Нельзя забывать, какую потрясающую работу проделала Швеция: книжка „Передайте об этом детям вашим“ стала одним из самых заметных явлений в области изучения Холокоста. Но дело Нольде заметно подпортило репутацию Швеции».

Некоторые специалисты из мира искусства полагали, что правительство, подписавшее вашингтонские положения, не должно было передавать дело музею, а само с ним разобраться. Такого мнения придерживалась, например, художественный критик газеты Dagens Nyheter Ингела Линд. В 2008 году она писала: «Правительство, а не музеи должно принимать решения по компенсациям за нацистские преступления». Даниэль Бирнбаум с ней отчасти согласен.

«Но в данном случае вопрос „отфутболили“ обратно музею, — говорит он. — Может, кому-то это и не показалось странным, но вообще-то музейщики обычно заняты тем, что готовят выставки или собирают деньги, чтобы купить какое-нибудь произведение. Мы не привыкли решать запутанные юридические вопросы, которые к тому же находятся вне области музейного права. Да еще затрагивают такую сложную для многих стран этическую проблематику. Могу представить себе, что моему предшественнику пришлось нелегко. Что со всем этим делать? Музею, пожалуй, ничего и не оставалось, как перенаправить вопрос правительству. Эти произведения не принадлежат нам лично, они принадлежат всем шведам. Это государственная собственность. Мы не можем продавать работы из такой коллекции. Но министерство культуры устранилось от решения вопроса, а у нас даже нет штатного юриста. Обычно нам приходится решать простые юридические вопросы, связанные с арендой произведений, — а это детский лепет по сравнению с делом Нольде. В тот момент показалось естественным задействовать адвокатскую контору „Винге“, которой мы даже не платим — наоборот, у нас с ними своего рода договоренность о спонсорстве. Это одна из самых известных адвокатских контор в Швеции, но они занимаются экономическим правом. А здесь речь идет о совершенно других вещах».

Бирнбаум признается, что и сам некомпетентен в подобных делах: «Если бы я попал в подобную ситуацию, я бы просто развел руками: извините, понятия не имею, как с этим быть, но давайте попробуем разобраться! Никто не заинтересован в том, чтобы картина из собрания музея оказалась ворованной или попала в собрание еще каким-то нелегальным образом. Это непорядочно и с этической точки зрения непростительно. Если станет известно, что работа оказалась в музее незаконно, мы лишимся поддержки всех тех, кто помогает нам пополнять наши фонды».

Однако после дела Нольде никто в музее специально не исследовал провенанс других работ с целью выявить произведения, похищенные нацистами. Бирнбаум говорит, что, наверное, этим стоило бы заняться.

«Я не исключаю, что в музее есть еще работы с похожей историей, — говорит он. — Хотя бо́льшая часть коллекции — это американское искусство. В любом случае проверять провенанс, разумеется, должен именно музей, это наша моральная ответственность. Так я считаю».

Договор сторон о том, чтобы не разглашать подробности дела, Бирнбаум считает «не слишком мудрым решением». Кроме того, он подумывает провести семинар в связи с тем, что картину возвращают наследникам, а в экспозицию музея поступит одно или несколько новых произведений.

«На мой взгляд, картина Нольде занимала не самое важное место в нашей коллекции. Она мне даже и не очень-то нравится. Мы делаем акцент на другом. Но договор был компромиссным и, на мой взгляд, учитывал интересы публики. Надеюсь, из всего этого выйдет что-то хорошее».

Когда я под конец разговора отмечаю парадоксальность этой истории — что стороны боролись за картину художника, который сам исповедовал нацистские взгляды, Бирнбаум, криво усмехнувшись, говорит: «Я буду даже рад избавиться от него».

Анатолий Кучумов еще никогда так не спешил. Его быстрые шаги отдавались эхом в огромных залах Александровского дворца. На плечи молодого музейного работника было возложено трудное задание по спасению русского культурного наследия.

В этот день, 22 июня 1941 года, в половине четвертого утра, Советский Союз атаковала гигантская армия — четыре миллиона солдат в составе 207 дивизий. Это была самая страшная и сокрушительная военная сила со времен Чингисхана.

Вот как звучала философия агрессии Гитлера: «Внушить населению противника такой страх, чтобы оно потеряло всякое желание обороняться». Фюрер даже выбрал музыкальное произведение, которое следовало исполнять перед нападением, дабы разжечь в сердцах солдат безжалостность: «Прелюды» Франца Листа. Эта эпическая поэма будет звучать как победные фанфары, говорил Гитлер Альберту Шпееру.

Анатолий Кучумов и его помощники работали день и ночь напролет: надо было упаковать тысячи произведений искусства, мебель и другие ценные предметы, оказавшиеся в собственности царской семьи на протяжении пяти веков. 24 июня Кучумов пишет в своем дневнике:

Вскоре после того, как Петр I отвоевал у Швеции Ингерманландию[23] и заложил в устье Невы Санкт-Петербург, к югу от новой столицы, на территории современного города Пушкин, появилась и очередная загородная царская резиденция — Царское Село. Петр подарил это красивое место своей супруге, будущей императрице Екатерине I, которая приказала заложить там дворец, поныне носящий ее имя. Впоследствии, уже при императрице Елизавете, великолепный Екатерининский дворец, перестроенный архитектором Франческо-Бартоломео Растрелли, стал символом подлинно царской роскоши. Трехсотметровый фасад, золотые купола дворцовой церкви, залы, богато украшенные в стиле пышного елизаветинского барокко… Только на золочение лепнины ушло сто килограммов чистого золота.