Шехерезада - Энтони О'Нил
Шрифт:
Интервал:
Погрузившись в раздумья, Зилл заметил Исхака, одиноко стоявшего прислонившись спиной к стволу пальмы, задумчиво глядевшего на восток, и осторожно к нему приблизился.
— Не спишь? — спросил он с предельной вежливостью.
— В свои лета я охотно отвечаю «нет» на подобный вопрос, — угрюмо ответил аскет. — Хвала тому, кто никогда не спит.
— Поэтому закаляешь волю при каждой возможности.
Исхак причмокнул языком:
— Рассуждения о целеустремленности — суетная иллюзия. — Он прищурил усталые страдальческие глаза, которые Зилл считал все-таки очень острыми.
— Думаешь, судьба обманула тебя? — спросил он, думая о Юсуфе и стараясь напомнить о миссии.
— Судьба никого не обманывает, — мрачно заметил Исхак. — Ты слишком внимательно слушаешь капитана с его шавками. Подобные люди становятся жертвами собственных прихотей.
Зилла встревожил опасный аспект этого замечания, и он предпочел не углубляться в тему, спросив вместо того:
— Ты никогда не переживал отчаяния?
В ответе Исхака прозвучала воинственная нотка:
— Подобные переживания для меня не имеют значения. Неуверенность, страх, страдание, горе… все бессмысленно.
— А радость?
— Тем более. В жизни, которая кончается смертью, долгой радости не бывает.
Зилл никогда не понимал подобного пессимизма.
— Ну тогда, — сказал он, — сон можно считать убежищем.
— Я не верю в убежища, — молвил Исхак, с нетерпением взглянув на Зилла. — Что ты тут делаешь?
Зилл удивился.
— Зачем задаешь мне такие вопросы? — продолжал Исхак. — Что имеешь в виду?
— Да… ничего плохого.
— Капитану это не понравится.
— Капитан спит.
— Что ты хочешь узнать от меня?
— От тебя наверняка много можно узнать.
— Нечего от меня узнавать, — заявил Исхак, отводя глаза. — Сам ищи убежище во сне.
— Не так-то это просто.
Исхак презрительно фыркнул:
— Ты молод. Глупые молокососы считают, будто в одиночку можно что-нибудь изменить.
Зилл не дрогнул:
— Я вспомнил слова поэта, обращенные к его юному сыну. Тебе они известны?
Исхак, застыв, не ответил.
Зилл процитировал знаменитые строки:
— «Некогда я неустанно учил тебя, теперь ты меня учишь». — И добавил с улыбкой: — Поэт запоздало признал мудрость юности.
— Ты неправильно понял поэта, — хмыкнул Исхак. — Или намеренно перетолковал. Фактически этот стих — эпитафия, ибо сын поэта только что умер на его руках. Сама смерть послужила учителем, доказывая, что ничто — даже юность — не гарантировано от гибели.
— Ты знаком с произведениями Абуль-Атыйи?
— Знаком.
Зилл уже это понял, узнав философию, и постарался извлечь из открытия максимальную пользу.
— Значит, они тебе нравятся?
Исхак поторопился презрительно усмехнуться.
— Абуль-Атыйя рассуждал о смерти, набив живот пряной бараниной и сластями. Праздным ленивцам легко философствовать.
Зилл не ожидал такого ответа, но вдруг увидел возможность испытать Исхака с другой стороны, энергично отстаивая жизнеутверждающие сказки Шехерезады.
— Лично я, — заявил он, — отдаю предпочтение творчеству Абу-Новаса. Он прославляет жизнь, пусть даже экстравагантно, тогда как Абуль-Атыйя, наслаждаясь жизнью, лишает свою поэзию жизни. Глупо и неразумно для умного человека, не так ли?
И вновь не дождался согласия.
— Все поэты глупцы, — язвительно сказал Исхак. — Абуль-Атыйя и Абу-Новас воспевают лишь собственную никчемность. Оба — незаменимые члены Надыма, который, безусловно, оказал на них тлетворное влияние. Не могут себе позволить ни возражений, ни даже оригинальности. Иначе денег не получат.
— Кажется, Юсуф думает точно так же, — вставил Зилл, радуясь хоть какому-то найденному согласию. — Прежде всего нами движет забота о сохранении жизни.
— Нами прежде всего движет жадность, — возразил Исхак. — Точно так же, как вором.
Дело плохо.
— Шехерезада, — сказал Зилл, отбросив всякую осторожность, — рассказывала свои сказки не из жадности.
— Из жадности к жизни. Это одно и то же.
— Знаешь, — игриво бросил Зилл, — ты, по-моему, точно такой же.
— Коран не велит отдавать предпочтение нынешней жизни перед будущей, — вздохнул Исхак. — Любители развлечений попадут в ад. А в мире развлечений много зла. Поэзия, философия — отрыжка обжоры. Интеллектуальные дебаты неизбежно выливаются в оскорбительные метафоры, сводятся к сплошной семантике. А твоя хурафа, — он использовал несколько пренебрежительный термин, обозначающий занимательные рассказы, — это просто моряцкие байки и мечты сапожников, перекроенные в соответствии с предрассудками выживающего из ума царя. Чересчур эфемерно для вдумчивого анализа.
«Тем не менее, — мысленно оговорился Зилл, — это сильно тебя занимает». Но вслух сказал:
— Сомневаюсь, что сказки Шехерезады когда-нибудь исчезнут.
— Все исчезнет, кроме Аллаха.
— Я могу своим пером запечатлеть ее сказания на каменных стенах дворцов.
Глаза Исхака вспыхнули, будто он как раз ждал такого момента.
— На каменных стенах дворцов? — кивнул он. — Тогда позволь тебе кое-что показать. — Он неожиданно оторвался от дерева, указав на восток, куда смотрел раньше.
Зилл оглядел поля.
— Видишь? — спросил аскет.
Зилл смотрел на посадки фасоли, не видя ничего примечательного.
— Мединет аль-Атика, — пояснил Исхак. — Старый город. Теперь видишь?
Зилл вдруг увидел необычную картину. Сфокусировав взгляд за Зарираном, наконец разглядел ее, почти скрытую в дымке, удивляясь дальнозоркости аскета.
— Ктесифон[59], — прошептал он в благоговейном восторге. — Теперь вижу.
Парфянский город, стоявший над Тигром, постоянно подвергался нападению римлян, был почти стерт с лица земли в 165 году, потом заново отстроен Сасанидами, оставаясь их столицей до завоевания мусульманами, когда арабские воины захватили в качестве трофея девятьсот миллионов дирхемов. Ныне лежит в руинах.
— Сасанидские цари полностью отдавали себе отчет в собственной недолговечности, — продолжал Исхак. — И хотели обессмертить себя в сооружениях, не подвластных времени. Видишь?
— Остатки, — признался Зилл.
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!