Шехерезада - Энтони О'Нил

— Слишком медленно движетесь, — бросил он. — Нас задерживаете.

— Мальчик про Шехерезаду рассказывает.

— Да ну? — ухмыльнулся Касым, глядя на Зилла, решив после их последнего спора не лишать его ни капли презрения, независимо от, того, близок он с Зубайей или нет, и действительно воображая их в разнообразных экспериментальных сексуальных позах, что только распаляло в нем гнев. — Что сказал бы твой дядя, если б знал, чем ты сейчас занимаешься? Что сказал бы, узнав, что ты с нами отправился? И не в Африку, а на спасение какой-то телки-сказительницы?

— Отчасти дядя знает, — признался Зилл. — Я записку перед отъездом оставил, предупредил, что с вами иду, только не сказал зачем. Наверняка он в любом случае найдет повод для неудовольствия.

— Новая манера отзываться о дяде. Тем более со стороны раба. Ты ведь его ненавидишь, правда? Унизительно срезать ему мозоли и поддерживать член в сортире?

— По правде сказать, я ничего такого не делал.

— И все равно его ненавидишь.

— Я его уважаю.

— Ненавидишь. Он хочет сделать из тебя мужчину, а тебе сильно хочется оставаться мальчишкой. Скажешь, нет?

— Мне неприятно его огорчать, — заявил Зилл.

— Однако ты его огорчаешь.

— Приходится.

— Потому что ненавидишь, — безжалостно твердил Касым. — Ненавидишь его и себя ненавидишь за то, что его ненавидишь.

— У мальчика своя дорога, — неожиданно вступился Юсуф, и Касым испепелил его взглядом.

«Непонятно, с чего это вор вдруг высказался, но тут чувствуется опасность серьезней Исхака — вечной занозы в боку. Мальчишка оказывает необъяснимое влияние. Юсуф ненавидит аскета, почему же к молокососу ненависти не испытывает? Какую видит разницу между ними? При всех своих невинных улыбочках и ангельской мордашке Зилл собой представляет размытую копию Исхака — назойливая любопытная мошка, столичная штучка. Но при непонятной терпимости, даже поддержке Юсуфа, задуманная враждебная кампания сильно осложняется», — размышлял Касым.

— Я сообщу об этом дяде раба после его гибели, — неуверенно промямлил Касым, сплюнул в сторону, разочарованно развернул верблюдицу, направляясь к Даниилу и Маруфу, с которыми наверняка можно поговорить без проблем.

Юсуф решил на всякий случай последовать за ним, тактично извинившись за неуместное замечание, но не смог отъехать, не высказав совета.

— Знаю, что ты думаешь о Касыме, — обратился он к Зиллу. — Напрасно беспокоишься. Для него вполне достаточно обещанной халифом награды. О другом позаботься, о том, кто прикидывается альтруистом, а на самом деле думает лишь о себе.

— О ком? — наивно спросил Зилл.

— Ты знаешь, кого я имею в виду, — ответил Юсуф. — Бродячего эмиссара царства предательства.

— По-моему, — осторожно сказал Зилл, — это и о тебе можно сказать.

— Ничего другого я не ожидал, — кивнул Юсуф, предвидевший подобное заявление. — Ну ладно. В свое время он встретит Губительницу Наслаждений. И ты наверняка найдешь то, что ищешь. Надеюсь, вы обрящете искомое по отдельности.

— А ты сам, — спросил Зилл, — чего ищешь?

— Не могу сказать, — ответил вор, отводя глаза. — Хотя и сейчас вполне можно найти с таким же успехом, как в другое время, правда? Нынче, в конце концов, охотничий месяц…

— На заре будем в Куфе, — с гордостью объявил шейх, сидя на верблюде.

Днем миновали Каср-ибн-Хубайрах, резиденцию халифа аль-Мансура до постройки Багдада, и аль-Джамиан — «две мечети», — переправились по длинному качавшемуся мосту через Нар-Суру. Теперь встали лагерем на восточном берегу великого Евфрата.

— Не прошло и трех дней, как караван достиг Куфы, — вдохновенно выдохнул шейх, словно никто не мог сполна оценить масштаб его подвига. — Отдохнем здесь ночь, а утром под моим руководством войдем в город и встретим субботу — этой чести даже повелитель правоверных меня не лишит. Днем отправимся в Кадасию, откуда начинается чистая пустыня до Акабат-аль-Шайтана. Если решите покинуть караван, не смогу поручиться за вашу безопасность, но так уж получается — я не вправе указывать таким важным персонам. Но все, кто остался в рядах каравана, остаются под моим командованием, и я отныне советую беспрекословно и без промедления повиноваться приказам. Скоро нам будут встречаться колодцы и бочки с водой госпожи Зубейды. Стены там скользкие, лестницы шаткие. Поэтому сейчас спите так, будто вам никогда больше спать не придется. И действительно не придется, если Аллах того пожелает. — Выговорившись, он повернулся и ускакал.

— Ничтожный червяк, — вздохнул Касым.

Поели баранины, сваренной в огромных медных котлах, заснули под лай шакалов и тихий рокот далекого грома. Набравшись сил, поднялись на рассвете, переправились через реку, проследовали через нескончаемую серповидную пальмовую рощу и поздним утром прибыли к городским воротам, оставшимся от Ктесифона, освященного веками главного города Куфы.

— Дыра в заднице Евфрата, — фыркнул Касым. Этот город вечно соперничал с Басрой.

Зилл взглянул на него с особым восхищением. Куфа — тот самый город, где жил Али, зять Пророка; именно здесь Абуль-Атыйя и Абу-Новас изучали искусство поэзии и филологию у одного и того же наставника, исключительно для того, чтобы впоследствии разойтись в противоположные стороны, как рай и ад. На восточном краю города стояла колоссальная мечеть с величественными колоннами из резного камня, на одной из которых был виден отпечаток ладони Али, в той самой нише, где его убили и где, по слухам, правоверные молятся в атмосфере особого благоговения. Потом дождались отставших членов каравана возле выстланного ракушками болота, откуда, по преданию, начался Всемирный потоп.

— Может быть, надо птицу послать? — спросил Зилл, и из одной корзины послышалось одобрительное воркование. — Несомненно, и халиф, и царь Шахрияр с нетерпением ждут известий от нас.

Касым не шевельнулся:

— Ничего, обождут. Халиф велел пускать птиц, когда нам понадобится помощь, правда?

— И когда у нас будут известия.

— Никаких пока нет. Кто-нибудь уже пробовал с нами связаться? Никто. — Он оглянулся на необычно мрачного Таука, но великан все утро хранил странную неподвижность и даже задумчивость. Касым возмущенно нахмурился: — В чем дело, громила? Мясо в кишках застряло?

Гигант огорченно взглянул на него.

— Позаботься о Хабше, — сказал он повелительным и в то же время просительным тоном. — Дай слово.

— О чем? — заморгал Касым.

— Я прошу тебя, позаботься о Хабше.

— О какой Хабше?

— О моей верблюдице. Присмотри за ней, когда меня не станет. И вы все присмотрите. — Таук окинув команду беглым взглядом. — Когда все останетесь жить, а я нет.

— Что это ты там мелешь? — с серьезной озабоченностью спросил Касым.