Последнее слово - Фридрих Незнанский

— Я предлагал, — стал оправдываться Турецкий, — вы сами отказались…

— Так то когда было? — резонно возразил Грязнов.

Гордеев, глядя на него, улыбался.

— Давно сидим? — спросил Поремский и подумал, что сейчас Юрке будет не до улыбок.

Грязнов посмотрел на свои часы:

— Полчаса уже, а что?

— Нет, я так просто. А ты, Юра, уже успел им что-нибудь рассказать?

Гордеев посмотрел непонимающим взглядом.

— Собственно, про что?

— Собственно, про клиента твоего, про Савина.

— А-а, ну да, рассказал. А у тебя что, есть что добавить? Ты ж в той колонии был? Я правильно понял, Саня?

— Все правильно, — ответил за Турецкого Поремский. — Ездил за своим, а нашел твоего, Юра. И не только.

— Поедешь потом или машину у меня оставишь? — спросил Турецкий, поднимая бутылку и придвигая Владимиру чистый стакан.

— Если можно, я б оставил. Устал, весь день за рулем. А сегодня, между прочим, те на «БМВ» опять «повели» меня. Но у кольцевой дороги отстали, и больше я их не видел.

— И правильно, — подтвердил Грязнов, подставляя Турецкому и свой стакан. — Они и не могли, там их мои хлопцы тормознули. Один уже у нас, в «Петрах», пойдет по двести двадцать второй — за незаконное хранение оружия. Двое других — на учете и вряд ли в ближайшее время появятся. Но если рискнут и ты их обнаружишь у себя на «хвосте», сразу докладывай, мы их теперь уже точно на чем-нибудь прихватим.

— На наркоте, например, на двести двадцать восьмой? — с легкой издевочкой в голосе подсказал Гордеев. — Которую сами же и подбросите, да?

— А я б на твоем месте, Юрочка, не острил, нет у нас, к сожалению, нынче в Уголовном кодексе статьи за недонесение, но зато есть — за сокрытие информации об опасности, как это тебе прекрасно известно, господин адвокат. Двести тридцать седьмая, родимая. По тебе плачет…

Гордеев набычился, а Грязнов рассмеялся:

— Не смотри на меня так грозно, это я нарочно разыгрываю тебя, чтоб ты нос не задирал, будто лично доставил нам преступника на блюдечке. И еще чтоб ты не цапал своими адвокатскими лапами мою доблестную милицию. Ну есть у нас отдельные недостатки, их много, я сам про них знаю, а что творится у вас, в адвокатуре? Это же — гнездо! Это же… подскажи, Саня!

— Я, между прочим, в силу своих морально-этических обязательств перед собственной профессией обязан хранить тайну клиента, не забывай об этом, Вячеслав Иванович. — Похоже было, что Юрий все-таки обиделся.

— Эка завернул! — продолжал смеяться Грязнов, подмигивая всем остальным. — Этика у них своя, понимаешь!.. А кстати насчет преступника. Ты что выяснил, Володька?

— Все вроде сходится, но вообще-то я не хотел бы на ходу. Разговор получится не короткий. — Поремский с сомнением посмотрел на бутылку, полагая, что, поскольку в доме мужики одни, вполне возможно продолжение. А там какая уж информация!

— Если ты по этому поводу, — Турецкий показал на опустевшую бутылку и поставил ее к первой, возле мусорного ведра, — то все, больше в доме ничего нет, а в магазин я не побегу.

— Нет, Юрка, ты понял, как он нас принимает? — не совсем трезвым голосом проговорил Грязнов. — Я так думаю, что, наверное, не сильно уважает. А ты как думаешь?

— Я думаю так же, как ты, Вячеслав, — в тон ему ответил Гордеев. — Вон и закуски тьма остается. Даже жалко как-то… А может, сами сходим? Вот допьем это и сходим? — Он посмотрел на просвет свой стакан.

— Нет, давай сделаем лучше. Допить — это само собой. Но мы не пойдем, а поедем. Зачем же у меня внизу машина?

Поремский вспомнил, что видел напротив подъезда Турецкого милицейскую «шкоду» с мигалкой, еще и удивился, что милиция ездит на всевозможных иномарках. Так вот, значит, чья…

— А потом? — спросил Гордеев, зевая.

— А потом мы поедем к тебе, тяпнем по маленькой, и ты ляжешь спать. А я поеду к себе домой. Но не раньше чем Володька нам расскажет… Впрочем, тебе наверняка неинтересно будет. — Он хлопнул Гордеева по плечу.

— Почему? Я тоже следователем был! Мне интересно. Или вы считаете, что мне нельзя слышать? Ну тогда другое дело, тогда я вас покидаю. Я все сказал.

«Наверняка они выпили далеко не две бутылки, — подумал Поремский. — Сидели вроде нормально, а тут приняли еще по полстакана — и почти с катушек. Так же не бывает…»

— Слушайте, мужики, если вам интересно, то оставайтесь, послушаем Володю. Только тогда давайте на сегодня остановимся, — предложил Турецкий, чувствуя, что на кухне назревают обиды.

И народ согласился с ним.

Убрали со стола закуску, вытерли лужицы пролитого коньяка и приготовились слушать, изображая даже преувеличенное внимание.

Поремский достал свой густо исписанный блокнот и три фотографии осужденных.

Гордеев, лишь взглянув, сразу ткнул пальцем в один из них, в портрет Савина:

— Ну вот же он! Мой клиент, чтоб его…

— Спокойно, Юра, — мягко остановил его Грязнов. — Ты же за него гонорар получал. Разве можно так плохо отзываться о человеке, который тебе платит?

— Да совсем не он платил! Фонд поддержки гласности в спецорганах за него платил. А сам он только ахинею нес про то, как всем отомстит.

— Сейчас-то нам уже наплевать, — заметил Турецкий, внимательно рассматривая фотографию Савина. — А знаете, мужики, я, конечно, не врач и не психолог, не психиатр, но, по-моему, у него уже тут не все в порядке со здоровьем. Надо бы показать его специалистам.

— Потрет или самого? — спросил Грязнов.

— Лучше самого. Ну давай, Володя, не томи. Я уже вижу, ты именно тех достал, кто нам и нужен. Эти фотографии завтра же — на опознание. И в цехе, и в бригаде, и у свидетелей.

— Есть их адреса, — вставил Поремский.

— И по адресам пройти. Слава, я тебя прошу. Там может быть небезопасно, нужно прикрытие.

— Уж это мы обеспечим, — хмыкнул Грязнов, тоже разглядывая фотографии. — Было б кого охранять…

— А к этому, — Поремский взял фото Зайцева, — постоянно приезжал родственник. У меня есть точное его описание и даже портрет. По всему видать, чистокровный чеченец. Назывался родственником, но я подумал, что в свете последних событий он вполне мог быть и связником. Это если в деле все-таки всерьез обнаружится «чеченский след», как о том сказано в Интернете. — И Владимир постарался максимально красочно изобразить, как шла в кабинете «кума» работа над портретом, а на плитке в это время «томился» в железной кружке «гонорар» великого художника.

Над рассказом посмеялись, но, когда Поремский достал и развернул карандашный портрет «родственника», лицо у Гордеева странно вытянулось, он даже побледнел слегка, будто ему стало плохо, и смех смолк.