История его слуги - Эдуард Лимонов

Вы должны быть сами stoned, чтобы оценить беспричинное веселье накурившихся гашиша или марихуаны людей. «Great hash»… Богатые дети вокруг меня говорили интонациями и на жаргоне обитателей отеля «Дипломат», пытались говорить.

Мальчик-режиссер и его герл-френд занялись своими прямыми обязанностями — стали снимать фильм. Я забыл сказать, что они должны были снять сцену «оргии», то есть Фауст, утонувший в разврате, прожигающий свою жизнь среди куртизанок, Генри-Мефистофель привез его (в миллионерский дом?) показать ему мир наслаждений. Мою незнакомку включили тоже в сцену «оргии», сняли ее одну из первых, и мальчика — главного героя у ее ног. С другими красавицами Фауст снимался, обнимая их или держа их на коленях. Незнакомка, очевидно, вызывала у них такую же робость, как и у меня. Далее дети завели арабскую музыку Дженни, она годится на все случаи жизни, арабская музыка, и две одетые будто бы в арабские костюмы девочки стали змеями извиваться невдалеке от нашего кальяна, нас по этому случаю временно выселили. Девочки эти изображали гурий рая, а мальчик Фауст сидел в позе лотоса, курил гашиш и расслабленно, «с негою во взоре» наблюдал за ними. «У них будет их фильм, — думал я, — а что будет у меня?»

Постепенно стало происходить как бы расслоение общества, обычное на всех парти, кто-то уже ушел или уходил, какие-то парочки стали тихо исчезать. Я не думаю, чтобы они направились все ебаться в темные углы доверенного мне дома, но многие все же пошли. Моя незнакомка на время исчезла из ливинг-рум, где-то пребывала, но затем объявилась опять. Мне, может быть, нужно было отойти от проклятого восточного зелья, от мальчика в черных чулках, с которым мы уже понимали друг друга не только без слов, но и без движений, обменивались биотоками, передавали мысли на расстоянии, но трусость и гашиш разложили меня на лопатки, я лежал и не дрыгался. «Ну что я ей скажу… — думал я, — ну что, она же знает, что я слуга, ей наверняка уже сказали, я видел, как она беседовала с Генри и другими ребятами о чем-то, взглядывая в мою сторону». «Была бы она не так ослепительна, — думал я, — честно, я не боялся бы, будь она чуть похуже, а не такая блистательная…» Короче, я все более и более комплексовал, и даже вдруг, обнаружил себя сидящим там же, у кальяна, погруженным в грустные мысли о том, что я уже старый в сравнении с ними, одинокий, и никаких у меня связей с толпой детей нет. Никаких. Они отдельно, и я отдельно.

Я решил встряхнуться и встал — окинул взором поле битвы — детей значительно поубавилось. Может, все они переместились вниз, откуда я знал, это был первый мой подъем за весь вечер, ноги еле слушались меня, затекли. Только поднявшись на ноги, я понял, до какой степени я stoned, только привычка позволяла мне двигаться и не отключиться в сон или не начать блевать. «Нужно подвигаться, — решил я, — и все же попытаться себе кого-нибудь найти, затащить кого-нибудь в постель». Если мое состояние не самое удачное для высоких философских прозрений и сомнительно даже, чтобы оно годилось для нормальной членораздельной беседы на любом языке, в том числе и русском, господа, оно было вполне подходящим и даже желательным для постели. И я пошел вниз, с обходом, как ночной сторож и хаузкипер, заглядывая по пути во все комнаты…

Везде были пары, пары тинэйджеров в различных стадиях сближения. Правда, только в одном случае происходил неоспоримый половой акт, а именно в святая святых — в кабинете Стивена, один из кожанокурточных верзил, я всегда был уверен, что они самые бравые, обратил на меня разгоряченную физиономию и ухмыльнулся. Под мышками у него, по обе стороны его колючей головы, торчали гладкие девичьи ножки в туфельках на остром и длинном каблуке. Я не увидел головы молодой особы, голову ее юный негодяй затолкал постепенно своим членом куда-то в угол зеленого дивана Гэтсби, только кусок смятой юбки, и ужасно непристойную, скатившуюся с края дивана, очень голую девичью ляжку.

Обход мой поверг меня еще в большее уныние, лучше бы я его не совершал и остался у кальяна и еще бы покурил с уже совершенно ни хуя не понимающим мальчиком в черных чулках и там бы и свалился. Больше половины детей исчезло, а оставшиеся энергично предавались греху или были на пути к греху, а я, как старый сумасшедший дядюшка, глупо улыбаясь, шаркал между молодыми парами — так я подумал о себе тогда, помню ясно. К тому же, я не видел свободных девушек, во всяком случае, ни единой одинокой женской фигуры не было, я упустил момент, не применил свой прием обмана моей же трусости, не подошел первым ни к кому. «Ведь было множество хорошеньких девушек среди детей, — клял я себя, — что же ты, болван, слуга Эдвард, не нашел себе пиздюшку, молоденькую и теплую? Ведь все они смотрели на тебя дружелюбно, не относились к тебе как к слуге, очевидно, и Генри похвалился приятелям, что даже хаузкипер у них писатель. Какого же хуя ты терял время, рефлектировал, слабая ты душа! Мудак слабенький, а еще авантюрист!» — ругал я себя нещадно.

В довершение всего, когда я собрался взять на первом этаже элевейтор и опять подняться в ливинг-рум, элевейтор проехал мимо меня вниз, в бейсмент, и, к своему ужасу, я успел заметить сквозь круглое окошко элевейтора мою незнакомку и кого-то в белом пиджаке. У меня упало сердце. «В бейсмент», — подумал я и на некоторое время затих, пытаясь понять случившееся. Зачем мужчина и женщина едут в бейсмент? Иной раз, экзотики ради, я ебал некоторых свои девочек в духоте бейсмента. Я вообще ебал их во всех частях нашего дома: в ванной босса, на лестницах, в ТВ-комнате, смотря одновременно на нашем огромном экране ночные фильмы о дьявольщине. Но это я. Мне — можно, думал я. К своему сексу я отношусь легко. Но мне было ужасно почему-то больно, что незнакомка моя, я считал ее своей, моя юная грация, моя девушка в шиншиллах будет ебаться в бейсменте с белым пиджаком. Мне представилось это зрелище похабным и ужасным, посему я некоторое время постоял, раздумывая перед дверью элевейтора, отыскивая спешно выход из этой ситуации. Выхода, оказывается, не было, я не мог предотвратить ужасное. Что я мог сделать, не мог же я спуститься вслед за ними в бейсмент, и, если бы спустился, что я мог сказать? Я представил себе, как эта сцена будет выглядеть, даже если они ебутся, и что? Он очевидно, повернет ко мне голову, как тот кожанокурточник в кабинете Стивена, и ухмыльнется, а она — напротив — отвернется… Нет, даже лучше, такая вызывающая молодая блядь, безусловно, повернется ко мне лицом и будет глядеть на меня насмешливо-издевательски в то время, как ее ебет белопиджачный мальчишка.

В этот момент элевейтор проехал мимо меня вверх, и я не успел, погруженный в свои мысли, увидеть, в элевейторе ли они — моя незнакомка и ее белый пиджак, или еще кто-то вызвал элевейтор с одного из верхних этажей, и он поехал наверх пустой. Пытаясь внести ясность в свой мир, я побрел по лестнице вверх, добрался до ливинг-рум, но там их не было, только поредевшие остатки сангрийников да упрямый мальчишка в чулках, как пиявка присосавшийся к мундштуку кальяна все так же сиротливо дымил. Расстроенный и разозленный хаузкипер хватил пару бокалов сангрии один за другим и подсел к мальчишке. «Точно, они в бейсменте, — подумал я, — где же еще?» Единственную надежду на то, что незнакомка не там, давало мне то обстоятельство, что, когда я поднялся на третий этаж, элевейтора там уже не было, он или проехал вверх или опять проследовал вниз, так что могло оказаться, что они, скажем, проехали на пятый этаж и вышли на крышу. «Романтически стоят сейчас на крыше и держатся за руки, смотрят на звезды», — утешал я себя. Но дьявол, сквозь гашишный дым, шептал мне с удовольствием: «За руки, русский дурачок, Иванушка Пизделеев! Да они давно валяются в бейсменте на старом матрасе, ты сам приспособил его — положил в дальний угол, к окну, за старую гладильную машину — там рядом горячая труба, и белопиджачник ебет ее, поставив на колени, здоровым своим хуем, если детям порой не хватает чувственности, то здоровья им хватает — хуй у подростков всегда стоит…»